Люся открыла ей дверь тут же, как только она коснулась кнопки звонка, будто за дверью ждала. В прихожей стоял запах съестного, просто до головокружения умопомрачительный. Соня поневоле потянула носом, сглотнула голодную слюну.
– Сонечка! Ну где вы так долго ходите? Я жду, жду, уже волноваться начала… Раздевайтесь скорее, мойте руки, я вас кормить буду! Я щей наварила таких замечательных, с мозговой косточкой! Сейчас подогрею…
Щи оказались действительно замечательные. Жирные, наваристые. Вдобавок ко всему в тарелке красовался большой кусок мяса, что было для Сони совсем уж непривычно. Томочка так неэкономно никогда не поступала, чтоб в супе мясо оставлять. Она его сначала отваривала, потом вытаскивала и делала из него второе блюдо, а на бульоне уж потом щи варила. Получался полноценный обед, два в одном, как говорится. А эта Люся, видно, в кухонной экономии вовсе не сильна…
– Вкусно… – вежливо проговорила Соня, с удовольствием расправляясь и со щами, и с мясом. – Очень вкусно, спасибо.
– Да кушайте на здоровье… Сейчас еще и чаю попьем с тортиком…
Люся уселась напротив нее, подперев по-бабьи щеку рукой. И вовсе она была не страшная. Лицо как лицо… Никакое, в общем. Как чистый лист бумаги. Обыкновенная женщина. Добрая, наверное, раз так от души ее кормит. А она, дурочка, испугалась, весь день куксилась от всяких нехороших мыслей…
– Может, добавки хотите, Сонечка? Вы ешьте, ешьте! Вон какая вы худенькая – кожа да кости! Что ж ваша сестренка вас не кормит совсем…
– Томочка-то?
– Ну да. Томочка.
– Ну почему же? Кормит…
– То-то я смотрю, как кормит… У девчонки совсем холодильник пустой!
– Ну, во-первых, я не девчонка уже. Мне двадцать восемь лет – какая же девчонка? Пора и самой о себе заботиться!
– Сколько? Двадцать восемь? – удивленно распахнула на нее глаза Люся. – Надо же, а не дашь совсем… Выглядите, как десятиклассница… Вот я и подумала сразу – чего ж это такую девчонку совсем одну сюда жить отправили? Да еще и на птичьих правах…
– Отчего же – на птичьих? – осторожно улыбнулась Соня. – Вовсе и не на птичьих. Анна Илларионовна эту квартиру Томочке завещала…
– Ну да, ну да… Вы мне уже говорили. Но ведь завещание, насколько я понимаю, еще не вступило в силу?
– Ну и что? Не вступило, так вступит. Какая разница?
Все-таки на пользу ей пошла процедура самовоспитания, проведенная там, на скамейке, – быстро пробежала довольная мысль у Сони в голове. Вишь, как отвечает! Коротко, уверенно – знай, мол, наших! Вот может же она, когда захочет!
– Да нет, что вы, я же просто так спросила… – потупилась Люся. – Я не к тому…
– А вы с Анной Илларионовной как-то общались раньше? – воодушевленная приступом смелости, спросила Соня. – Она вроде говорила, что у нее никого из родственников не осталось…
– Ну, не так чтобы особенно общались, знаете… У нее с моей бабушкой какая-то ссора была давняя, и Анна Илларионовна все связи сразу оборвала. Вроде как и прокляла даже. Ну да что теперь об этом говорить? И говорить нечего. Я, когда сюда ехала, думала их помирить, а оно вон как вышло. Опоздала я, значит.
– Обидно вам, наверное, да?
– В каком смысле – обидно? Из-за квартиры, что ли?
– Ну… И из-за квартиры тоже… Если б не завещание, то вы бы как родственница могли претендовать…
– Ну, чего теперь об этом толковать, Сонечка? Что сделано, то сделано. Мне вот другое странно – как же все-таки ваша сестра вас сюда одну жить отправила? А она сама что, и не появляется здесь?
– Нет… Не появляется… – грустно подтвердила Соня. – Она вообще сказала – живи теперь как хочешь, привыкай к самостоятельности… И не звони, говорит, и не приезжай ко мне! Я все для тебя, говорит, сделала, что могла! Дай и мне пожить…
– Ничего себе! – участливо ахнула Люся. – Так прямо и сказала? Ничего себе… Какая она у вас жестокая, однако!
– Нет, что вы! Она вовсе не жестокая! Тут… другое. Она же нас с младшей сестренкой одна растила, и замуж из-за нас не вышла, вот ей и хочется теперь для себя пожить. Но ведь она такое право имеет, правда? Она же действительно все для нас сделала! И даже квартиру вот…
– А каким образом она эту квартиру, как вы говорите, для вас сделала? Почему именно ей тетя ее завещала?
– Так она, Томочка, социальный работник! Она сначала по службе с вашей тетей познакомилась, а потом… Потом просто так помогала… И я тоже к Анне Илларионовне каждый день почти ездила…
– Что ж… Понятно… Теперь мне все понятно… – задумчиво произнесла Люся.
Соне вдруг стало нехорошо. Почувствовалось вдруг задним умом, что сболтнула она этой женщине лишнего, разоткровенничалась ни с того ни с сего. Вот что у нее за натура такая дурацкая – покормили, поговорили с ней ласково, и открылась сразу, и разболталась не в меру…
– А давайте-ка мы с вами чай будем пить, Сонечка! – словно почуяв ее смятение, весело проговорила Люся. – Напьемся чаю да и спать ляжем. Утро вечера мудренее! Вам завтра на работу?
– Ну да… На работу… Но после обеда я уже дома буду!
– Хорошо. Тогда ключи пусть у меня остаются? Можно? Я все равно раньше вас приду!
– Хорошо… Пусть остаются… Конечно же…
* * *
Ей казалось, что голова у нее пухлая, огромная и очень шумная. Отчего так больно, так гулко шумит в голове, словно кто-то молотит руками по раскаленному барабану? И как он туда поместился, интересно, барабан этот… Надо глаза открыть. Напрячься и разлепить, наконец, веки. Иначе она от этих бухающих ударов с ума сойдет…
Тамара с трудом разлепила глаза, долго всматривалась в непонятный узор, бегущий волнами из-под век в разные стороны. Какие-то серенькие за витушки-клубочки на розовом фоне. До боли знакомые. Что это? О господи, да это же новый палас, по которому она давеча ползала, любовно расстилала по полу, разглаживая замявшиеся складки… Странно, почему этот его рисунок снова так близко? Серенький с розовым? Прямо перед глазами? Она что, так до сих пор и ползает по нему на коленках? Нет, это же вчера еще было…
Дернув головой, она ударилась затылком обо что-то твердое, застонала от боли. Барабан в голове тут же ускорил свой сумасшедший ритм, поднимая горячую пыль, и она вырвалась наружу, разметалась перед глазами красными искрами. Однако вскоре рассеялась, пропустив через себя первую здравую мысль – что-то не так, что-то случилось с ней очень страшное…
Опираясь на дрожащие руки, она села, с удивлением уставилась на свисающий прямо перед глазами угол белоснежной скатерти. Стало быть, она о ножку стола сейчас ударилась. Понятно. Стало быть, на полу лежала. Около стола. Между прочим, накрытого стола. Вон краешек синей тарелки виднеется, а рядом с ней зеленый бокал толстого стекла стоит… Надо же – зеленое с синим… Совсем не сочетаются цвета… Совсем не сочетаются…