– Ага… Все-то кругом тебя, Дубровкина, любят, прямо спасу нет… Надо Димке об этом написать. Пусть порадуется твоему женскому успеху!
– Как… написать? А ты что, ему пишешь? – растерялась от такого заявления Майя.
– Ну да… И он мне пишет. А что, нельзя? Надо было у тебя разрешения спросить?
– Нет… Почему разрешения… Ты просто мне не говорила…
– Ну да, не говорила. И что с того? Я, между прочим, к нему даже туда, в армию, съездить успела! От нечего делать! Это же ты у нас девушка вся из себя занятая, а я нет. Я свободная! Куда хочу, туда и еду!
– Дин, погоди… Как это – съездила? Когда?!
– Когда надо! И лучше, если ты будешь об этом знать. Так что не удивляйся, если что.
– А… Что – если что? Не поняла…
– А чего тут понимать? Только ты не думай, что я извиняться сейчас начну. Я перед тобой ни в чем не виновата. Мы с тобой, подруга, вроде как в равных положениях находимся. Ты любишь, я люблю. Только я, в отличие от тебя, с Леней Гофманом письменных романов не кручу. Я Димку честно жду. И не просто жду. Собралась вот и поехала к нему за тридевять земель. Как жена декабриста. Дежурила там около КПП почти целый день, просила униженно, чтоб его хоть на часок выпустили…
– И что, выпустили?
– А то! Конечно, выпустили. И даже увольнительную на целый день дали. Представляешь, стою я, а он выходит, озирается растерянно… А потом меня увидел. Сначала у него брови на лоб полезли, а потом так обрадовался! Ты, Майка, не удивляйся ничему, ладно? И не смотри на меня, будто я пистолет тебе к виску приставила! Тут уж, как говорится, дружба дружбой, а любовь – врозь… Он, кстати, завтра уже домой должен прибыть. И посмотрим, к кому из нас первой он заявится…
Майя моргнула, потом уставилась долгим взглядом в лицо подруге. Смысл сказанного никак не укладывался в ее голове. Вот не укладывался, и все тут. Она, Майя Дубровкина, вообще была девушкой очень доверчивой. И наивной. И любила свою подругу как умела. Не проецировалось на эту любовь Диной сказанное. Не верилось. Люди наивные вообще не умеют пропускать через себя плохое, от других идущее. Особенно от тех, кого любят. Наивная душевная искренность – штука непробиваемая. Она только восхищаться умеет, прощать умеет, любить умеет. Вот и Майя – Дину простила, а предательства ее в себе так и не переработала. И Димкиного предательства – тоже. Потому и явилась к ним на свадьбу, просидела за столом безмолвным истуканом. Не было в душе обиды – одна только боль бушевала. Нестерпимая боль. Ознобная. Кое-как она эту боль в себе до дома донесла. Забилась в материнских руках, как большая птица в силках, а слез все равно не было – только сердце бухало часто и горячо, словно выпрыгнуть собиралось. Пусть бы и выпрыгнуло – зачем оно ей, на горячие и острые осколки разбитое?
– Маечка, доченька, ну не надо… Ну что ты… Поплачь, доченька… – испуганно увещевала мама, крепко ухватив дрожащее Майино тело руками. – Переживем, доченька! Такое ли мы с тобой пережили…
– Нет, нет, мам… Я не смогу… Я не переживу, мам… – лихорадочно мотала головой Майя, уставившись в черноту декабрьского окна и звонко стуча зубами. – Я не смогу… Честное слово, не смогу… Ты прости меня, мама…
– Господи, да что же это… Опомнись, Майка! Не пугай ты меня! Ну что, свет, что ль, клином на этом Димке для тебя сошелся?
– Сошелся, мам… Я не знаю, что мне теперь делать…
– Как – что делать? Жить! Раз жизнь дадена, надо ее жить как-то! Ты молодая, как-нибудь с собой управишься!
– Я не хочу жить, мам…
– Ой, да что такое ты говоришь, дочка! Всяко в жизни бывает! А ты перетерпи! А лучше… Лучше знаешь что? Поезжай-ка ты к этому паренечку… Как его? Ну, который тебе письма пишет да к себе зовет! Плюнь на все и поезжай! Издалека оно быстрее все забывается!
– К Лене? Уехать к Лене? – вскинула на мать отчаянные глаза Майя.
– А что? И уехать! Он тебя любит, сам вон в каждом письме пишет… Может, около его тепла и забудешь про своего Димку? Там город незнакомый… А красивый, говорят, – страсть! Новый год скоро, там вместе его и встретите… Поезжай, Майка! И впрямь, нельзя тебе здесь оставаться, коли так все тяжко сложилось!
– Мам… А ты как же? А ребята?
– Ой, да что мы! Не справимся, что ли? Ванька помощником вырос, и Юлька с Сашкой большие уже… Юлька вон вчера и суп сама разогрела, и братьев накормила! Давай, Маечка, поезжай… Прямо с утра и поезжай! А вещички мы сейчас с тобой соберем…
– А… надолго, мам?
– Да как уж получится! Ты и не загадывай! Может, у вас там все с этим Леней и сладится? Когда бабу мужик так сильно любит – это уже для бабы полсчастья… А оно все лучше, чем беда сердечная…
– А как на работу? Мне же в понедельник на работу!
– Ничего, обойдутся! Я от тебя заявление принесу, наплету им чего-нибудь… Да не думай об этом, Майка! Пойдем лучше вещи собирать. Чует мое сердце, и впрямь тебе уехать лучше. От греха подальше. Вон как тебя колошматит…
– …Эй, мамуль! Ты что, не слышишь меня? Привет, говорю! – вздрогнула Майя от хрипловато ломающегося, но все равно звонкого Темкиного голоса. Моргнула, повертела головой, потом уставилась на маму с тетей Зиной так, будто очень удивилась своему на этой кухне присутствию. Будто вытащили ее насильно из прошлого. Так бывает – возьмет человек и уплывет в свое прошлое далеко-далеко, и берега не видно. За стеной прожитых лет его и правда не видно. А стоит нырнуть в память – и промчатся мыслью скорые воспоминания – кажется, вновь все пережил. А на самом деле и пяти минут не прошло…
– Прости, Тем, я задумалась…
– Ничего себе задумалась! Я уже минуту целую стою перед тобой, как истукан…
– Ой, да ладно! – смеясь, махнула Майина мама на внука рукой. – Уж и задуматься матери нельзя! Садись лучше, чаю с нами попей.
– Не, ба, не хочу, спасибо, – досадливо отмахнулся Темка, растянув в улыбке по-юношески пухлые губы. – Я просто зашел маме сказать, что эта звонила… Адвокатка…
– И что? Она для меня просила что-нибудь передать? – болезненно встрепенулась Майя.
– Ага. Просила ей перезвонить срочно, как придешь. Говорит, новости есть. Мне не стала ничего рассказывать. Тактичная такая, блин! Как будто я не понимаю, что речь об отцовских алиментах идет… Или не об отцовских? Или кто он мне? Во ситуация, да, мам? Отца нет, а алименты есть…
– Тема! Прекрати! Мы же договорились… – виноватым шепотом произнесла Майя, опустив глаза в чашку с чаем. – Он тебе все равно отец. Он всегда любил тебя и сейчас любит…
– Ага. Потому с тобой и судится.
– Тем, не потому! Я же объясняла тебе! Он тут ни при чем, это я, я во всем виновата!
– Ну, началась старая песня… – вздохнула Майина мать и тяжко поднялась с кухонной табуретки, опираясь о столешницу. Встав между дочерью и внуком, оттеснила Темку к двери, проговорила сердито: – Мал еще, постреленок, мать жизни учить! Сколько раз тебе говорено было – не надо при чужих сор из избы выносить!