– Нет… Но как же… Я ему всю жизнь отдала… Он не может, не может… Это жестоко… Это невозможно жестоко…
Истерика ее постепенно перешла в горестный плач, безысходный и обиженный. Протянув руку, она сама выхватила из рук Инги полотенце, уткнула в него мокрое лицо. Инга постояла над ней еще какое-то время, потом ушла к себе в спальню, плотно закрыла за собой дверь. Села с ногами на кровать, обхватила плечи худыми руками. Задумалась. Правда, дум особенных в голове пока никаких не было, только звучало рефреном свекровкино «жестоко, жестоко…». Конечно, жестоко с ней сын поступил, кто ж спорит? И с ней, с Ингой, тоже жестоко поступил. И с дочерью. Вот она, оборотная сторона простой человеческой любви. Сыто-сексуальной, плодово-ягодной. Жестокостью называется. Той самой жестокостью, которая думать о прошлом не умеет и сомневаться ни в чем не умеет. Говорят, чтобы понять поступок простого человека, надо спуститься на его ступеньку развития. Что ж, она сегодня к Толику на эту ступеньку вниз и спустилась. Может, впервые за десять лет их семейной жизни. И не просто спустилась, а села с ним на этой ступеньке рядышком, в глаза заглянула. И действительно – поняла что-то. Главное, наверное, поняла – не из зла вытекает эта его жестокость. Да и не жестокость это вовсе, а инстинкт такой защитный, как у ящерицы – хвост позади себя оставлять. Хвост из прошлого.
… С тех пор прошло два года. Быстро они пролетели, как один день. Толик, как и обещал, развелся-выписался. И исчез из их жизни напрочь. Договор соблюл. Первый месяц этой тяжелой одинокой и жестокой жизни Инга и не запомнила – в основном в слезах провела. А кто из брошенных жен этот первый месяц в слезах не проводит, интересно? Тут уж без разницы – любящей женой была, не любящей, – все равно больно. Больно, когда тебя бросают. И страшно очень. Страшно вступать в одинокую самостоятельную жизнь, в безденежье, в полную за себя и за ребенка ответственность. А когда на руках еще и больной человек остается – еще страшнее. Тем более если человек этот еще и обиду свою материнскую на тебе норовит выместить. Капризами, ожесточением, крайней ненавистью. Раз, мол, подрядилась ты за квартиру за мной ходить, так и выполняй свои обязанности как следует! И молчи, и морду в брезгливости свою корчить не смей…
Инга терпела. Вернее, научилась терпеть. В душе ненавидела, но смирялась. А что было делать? Ненависть и смирение жили в ней рука об руку, заставляли бегать бегом из дома на работу, с работы домой нестись… Со временем в ее поведении даже некоторые условные рефлексы образовались, странные такие. Например, осеняла себя трижды крестным знамением, к дверям своей квартиры подходя. Вроде того – дай мне, Господи, сил стерпеть то, что сейчас со мною Светлана Ивановна творить будет. А перед тем, как в свекровкину комнату войти, она резко вдыхала и выдыхала из себя воздух, одновременно стараясь напялить на лицо маску суровой непроницаемости. И входила к ней в комнату именно с таким лицом – холодным, равнодушным и непроницаемым. Плюхала перед нею поднос с едой или перчатки резиновые невозмутимо на руки надевала, если надо было проделать процедуру гигиенического над нею обихода. И всем своим видом демонстрировала – мне твои нападки да оскорбления сейчас – как слону дробина…
На самом деле, конечно, никаким слоном она при этом себя вовсе и не чувствовала, и дробины Светланы Ивановны иногда прилетали в нее весьма и весьма ощутимые. И ранили больно. И жизнь такая совсем не медом казалась. Одна только мыслишка подло-потаенная и грела – кончится же такая жизнь когда-нибудь… Правда, она гнала ее от себя торопливо. Не хотелось самой перед собой грешной быть. Наоборот – праведницей терпеливой хотелось себя чувствовать. Ты, мол, зловредная старушка, все норовишь по правой щеке меня ударить, а я промолчу гордо да левую тебе для удара подставлю…
В общем, прилетало ей от Светланы Ивановны и по правой щеке хорошо, и по левой. Иногда Инге казалось, что и сил у нее на завтрашний день уже недостанет. Сваливалась спать, как пулей подкошенная. А Светлана Ивановна могла ее и ночью требовательным своим криком разбудить – то водички ей свеженькой принеси, то чаю горячего, то штору на окне опусти – луна прямо в глаза светит…
Хорошо, хоть Анютка умным и спокойным ребенком росла. Училась хорошо, пропадала вечерами в своей балетной студии, трудилась над собой, как взрослая умная тетка. Вообще, с балетной этой ее студией тоже Инге мороки хватало. А денег сколько на сценические костюмы уходило – лучше и не считать. Но по сравнению с другими заботами, на ее голову свалившимися, морока эта была приятной даже. В общем, дочкой она своей вовсю гордилась. Да и Анютка в свободную минуту все норовила матери помочь – то посуду в раковине скопившуюся перемоет, то в магазин сбегает, а то и Светлану Ивановну от капризов отвлечет побасенками всякими из своей театрально-гастрольной жизни. Не девчонка – чистый ангел сероглазый.
И Родька ей помогал, как мог. Звонил каждый вечер практически, часто с работы встречал, чтоб просто до подъезда сумки с продуктами донести, а иногда и на целый выходной из дома вытаскивал, чтобы праздник души и тела устроить. Редко, правда, такие праздники у них случались. Не могла она надолго от Светланы Ивановны оторваться. Поначалу Инга все норовила к ней сиделку какую пристроить, но потом поняла – бесполезное это занятие. Не подпускала свекровь к себе сиделок. Из того же своего капризно-зловредного принципа – раз подрядилась перед моим сыном за квартиру – работай! И терпи! Что оставалось делать – она терпела. Только обстоятельства жизненные иногда так складываются, что одним терпением от них и не отделаешься. Вот как, например, при таких обстоятельствах она теперь должна на целую неделю уехать? Как Светлане Ивановне сказать про отца? Опять ведь кричать начнет, не выслушав даже. А пойти сказать все равно надо. Вот сейчас она сделает себе твердокаменное лицо, вдохнет-выдохнет перед дверью, войдет и скажет…
Черт, не успела… Пока с мыслями собиралась, уже в дверь позвонили. Уже Родька сиделку привез. Что ж, придется действовать по обстоятельствам, без предварительных всяких подготовительных разговоров. Перед фактом Светлану Ивановну ставить…
* * *
Вера проснулась рано – за окном еще темно было. Мокрая октябрьская неприютность дохнула холодной свежестью из открытой форточки, уговаривая поваляться в постели еще немного. Самая сласть – поспать в такую погоду. Оно так, конечно. Только не привыкла она к таким телячьим нежностям. Надо вставать, надо начинать обычный свой день. Успеть себя в порядок привести, отцу помочь с утренним туалетом, завтрак горячий ему сделать… Утро у нее длинное, емкое – все надо успеть, прежде чем из дома выскочить. А вечером не забыть обсудить с ним меню для семейного обеда. И чего он придумал с обедом этим… Ну ладно, всех дочерей к себе вызвал. Это понятно. Соскучился, может. Да и то – давно они здесь не были… А обед-то этот со всеми причиндалами зачем устраивать? Они же свои. Не велики гости. И так бы за стол сели. С чем бог послал…
Она потянулась сердито, села на постели, свесив ноги вниз. В комнате было холодно. Не топят еще, сволочи. Раньше в это время в доме уже вовсю жар стоял, а теперь на заводе начальство новое, экономят, котельную не запускают. Говорят, снега ж нет еще… И нет им дела, что все в своих домах мерзнут. И все отца добрым словом поминают – при нем такого безобразия не было. Он хоть и крут был, и своенравен, а народ его уважал. Именно за благополучную свою жизнь и уважал. Уж чего-чего, а сытого благополучия всем тогда хватало. В магазинах всего полно, цены – ниже некуда, в городе чистота, порядок. «Запретная зона», в общем. От остального бедного и грязного мира колючим забором отделенная. А что? Каждому по труду! Раз вредно трудишься – хорошо живешь. Это сейчас новое начальство ни с какими такими принципами считаться не хочет. Скажите, мол, спасибо и за то, что рабочие места для вас в новых условиях сохранили. А дальше – уже сами о себе заботьтесь, военно-промышленный комплекс, мол, и без того в упадочном состоянии находится, и недосуг ему трогательно заботиться еще и о человеческом факторе…