К седьмому классу Севка вдруг в рост пошел, вымахал в длинного нескладеху-подростка с худым втянутым животом и мосластым разворотом плеч. Инга тоже «костьми тихо позванивала», как бабушка Севкина говорила, смеясь. Хорошая пара сложилась, в общем. Два скелета в обнимку. А иначе, кроме как в обнимку, нельзя – ветром снесет. А вместе они – уже вес, уже единая целостность. Они б и на уроках так же сидели, тесно обнявшись, если б можно было. Никто б и не заметил никакой в этом странности. Привыкли уже. У них и фамилии звучали будто через тире, одна без другой и смысла не имела. Шатрова– Вольский. Вольский-Шатрова. Только вот в этом самом скверике, где они по домам расходились после длинного школьного дня, заветная черточка-тире между их фамилиями и обрывалась на время. Инга оставалась только Шатровой, А Севка – только Вольским. От этого скверика они уже сами по себе домой шли. Там, дома, у Инги, никакой такой приставки и близко к ее фамилии не допускалось. В голове держи сколько угодно, а вслух произносить не смей. Потому что Шатровы – особая фамилия в городе. На слуху. На виду. На людских языках. И она была тоже – Шатрова. И фамилию свою не решилась сменить даже в замужестве, чем отца очень порадовала, кстати…
Нет, не были они такими уж снобами, отец с матерью Ингины. Ничего такого они своим дочерям явно не запрещали. А только само собой это разумелось, в воздухе домашнем висело – чего им можно, а чего нельзя. То есть можно только то, что отцом безусловно и молчаливо будет одобрено. Если не сразу, то хотя бы впоследствии. А что именно будет одобрено – они сами должны были прочувствовать. Так и жили, изо дня в день подстраиваясь под эту волну отцовского одобрения, будто по неспокойному морю плыли. Потеряешь бдительность, и накроет волна с головой. Утонуть не утонешь, конечно, но набарахтаешься в этих волнах суетливо да некрасиво, пока снова на нужный ритм не настроишься.
Так уж случилось само собой, что Инга взяла и порушила эту заповедь-плавание, принеслатаки в дом чужой дух. Решилась на поступок, не заручившись авансом отцовского на то одобрения. Боялась, конечно, до ужаса, но все равно решилась. Пришла однажды домой в новом, не санкционированном родителями внешнем образе. Хотя дело и не в образе ее было, как в таковом. Дело было в самом способе его обновления. Потому что создателем этого образа стал не кто иной, как Севка Вольский. Решилась-таки Инга в одночасье сесть под Севкины парикмахерские ножницы…
Страсть эта – стрижки придумывать – проявилась у Севки в восьмом еще классе, взялась совершенно ниоткуда, будто сама по себе. Листал часами журналы глянцевые, потом замолкал надолго, уходил в себя. Потом ножницы себе дорогие купил – у бабки денег выпросил. Потом сам себя подстриг. Потом бабушку. Потом всех мальчишек-одноклассников, кто не побоялся под его ножницы сесть. А потом и до Инги очередь дошла. Она была первой его моделью – волосы длинные, густые – стриги не хочу…
Сначала он сделал из нее египтянку – строгое ровное каре с челкой. Но прическа эта в те времена уже и сама по себе вошла в моду, хотелось Севке чего-то нового, необычного, только им одним придуманного. И если «египтянку» Ингину в доме еще туда-сюда приняли, то следующая ее прическа повергла мать в шок, а у отца вызвала обидную молчаливую усмешку – ту самую, которой они все так боялись. Но Инга вытерпела. И стойко несла на голове через все домашние тернии Севкин шедевр. На самом деле это ужас был в чистом виде, а никакой не шедевр, конечно. Просто пряди волос были Севкой выстрижены по-разному, и все. Одна совсем короткая, а следующая длинная. Потом снова короткая, потом снова длинная. Эксперимент, в общем. Творческий поиск. Ощущение близкого к идеалу стиля в ореоле людского пока неприятия. А закончился этот поиск вызовом Ингиной матери в школу да насмешливольстивым шепотком завуча ей в самое ушко с советом «не проворонить девочку». А потом – попыткой материнского вечернего разговора с дочерью «по душам»… Хотя какие уж там разговоры – душа Ингина к тому времени всецело и безраздельно принадлежала юному стилисту по имени Севка Вольский, и ничего с этим поделать уже было нельзя. Тем более в летние каникулы между девятым и десятым школьными классами произошло между ними то, что и должно было произойти после многолетней детской дружбы, плавно перешедшей в юную свеженькую любовь-привязанность. Соединились их плоти в единое и счастливое целое, как у шекспировских Ромео и Джульетты. Дети разных родов и кланов. Только войны шекспировской между этими родами да кланами не вышло. Не с кем было роду Джульетты воевать. Мать Севкина в то лето, когда он в десятый класс перешел, вернулась под родной кров элементом совершенно асоциальным и где-то на стороне спившимся, а потому и к судьбе сына равнодушным. А бабка совсем уж старенькая была – какой с нее за внука спрос…
А пожениться Инга с Севкой еще в пятом классе решили – потом этот вопрос на повестку дня уж и не выносился. Решили и решили – чего зря одну и ту же тему обсуждать. Просто до женитьбы надо было образование получить – так они и не против были. И планы строили, как в Москве будут жить. Инга будет учиться в своем престижном институте, ядерную физику осваивать, следуя отцовским мечтаниям, а Севка по своей стезе пойдет, по парикмахерской. То есть со временем станет известным на всю Москву стилистом. А что, есть же примеры, и довольно удачные. Времена вон новые пришли, которые дорогу всякого рода стилистам очень даже широкую открыли. А в некоторых местах и пошире даже, чем физикам-ядерщикам. Так что и у них все получится. Обязательно получится. Инга даже осмелилась планами своими честолюбивыми с отцом поделиться. И он – о чудо! – Севку в гости на обед пригласил. По-настоящему, по-серьезному. А что она, Инга, хуже, что ли? Вот недавно Надин жених приезжал, так и ему тоже обед устраивали…
Севка к походу в Ингин дом подготовился со всей ответственностью, даже рубашку себе новую за ночь пошил – и такой талант в нем вдруг обнаружился. Шил он хорошо, без обмеров и примерок, как говорится, на глазок, как тот храбрый сказочный портняжка. Долго смотрел, прищурившись, на своего заказчика, ходил вокруг него, затуманившись взором, потом кромсал ткань одним смелым махом. И всегда в точку попадал – как тут и было. И на себя так шил. И в этот раз хорошая у него получилась рубашка, на легкий френч похожая. Стильная такая. И строгая, и модная. Цвета терракоты, из тонкого сатина, только-только в моду вошедшего. Очень сильно хотел Севка Ингиному отцу понравиться. Да и то – отец в то время в городке был и царь, и бог, и вершитель судеб. Хотя и работал директором на своем сильно секретном градообразующем предприятии последние денечки. Но тогда об этом никто еще и не знал. Отец никогда про свои проблемы домашним своим не рассказывал. Да проблемы как таковой и не было по сути – возраст отцовский за пенсионную черту перешагнул, а молодые резвые ребята из варягов пришлых давно уже в спину дышали. Для него, конечно, трагедия огромная была – на пенсию уйти. Внутренняя. Но они ж, его домашние, о ней не знали! А тем более Севка не знал, какие переживания в душе у потенциального тестя дела свои подсознательные творят…
– … Ну, здравствуйте, здравствуйте, молодой человек. Проходите, садитесь на почетное место, чувствуйте себя совершеннейшим образом расслабленно – у нас тут все по-простому, знаете ли. Щи да каша. Инга, отцепись от него, он и без тебя справится! – ласково шикнул отец на нее, и впрямь за Севкину руку по привычке ухватившуюся. – Никто твоего кавалера съедать вовсе не собирается. Просто посидим, побеседуем про дела наши скорбные…