– Ну? И какое же? – скептически подняла на Ингу ледяные глаза Надя.
Инга взглянула в сестринские глаза и будто поежилась от подувшего из них ледяного ветра обиды. Даже объяснять что-то вмиг расхотелось. А может, и не нужно? Все равно ей не проломиться через этот упругий холодный ураган. Снесет, как сухую былку-травинку, вместе со всеми объяснениями, и звать как не спросит. Редко кому удается через него проломиться. Обида и непрощение, они особенную силу имеют. Держат человека на тяжелом вдохе да выдохнуть себя наружу так вот запросто и не позволяют. Хоть напополам тресни она сейчас, рассказывая, как в тот день плохо ей было, как сошлись в одну точку боль, обида, безысходность да холодный страх перед будущим – вся эта черная душевная чертовщина, в общем, – все равно Надя ее не услышит. Еще только хуже будет. Холодный ветер обиды – он жалости к покаянному не знает. И понимания никакого не хочет. Наоборот – подстегивает только. Еще больше хочется смять, скукожить, изничтожить, с корнем из земли вырвать обидчика…
– Ну? И чего замолчала? – требовательно переспросила Надя – Давай, объясняй! Чего ты?
– Да я вот думаю, не стоит…
– Это почему это? Боишься, что не пойму?
– Ага. Боюсь.
– А ты не бойся. Не такая уж я тупая, чтоб не понять. Тем более я ж сестра тебе. От этого факта тоже, знаешь ли, никуда не денешься…
– Ну что, попробую… – безнадежно вздохнула Инга. – Только ты не перебивай меня, ладно?
– Да ладно…
– Понимаешь, Надь… – тихо проговорила Инга и снова замолчала, взглянула на сестру с недоверием, будто решая, стоит ли ей продолжать иль остановиться на полуслове, махнув на все рукой. Потом тихо заговорила: – Бывают такие мутные состояния человеческие, когда из тебя будто сама жизнь уходит. Будто давит что-то с неба и замирает все в тебе, как в лесу перед грозой. Холодно, душно и никакого движения внутри. Ты умер, и все. Полное отчаяние. Жить не хочется. И душа будто стекленеет абсолютно ровной поверхностью – только маета сверху плавает, как мазутное пятно. Кажется, немножко еще – и впрямь умрешь. Вроде и понимаешь, что жить так нельзя, и все равно живешь дальше и тянешь эту лямку…
– А что это за состояние? Депрессия, что ли? – пожала плечами Надя.
– Нет. Еще хуже. Депрессия – это ж медицинский диагноз, это ж как-то лечится… А тут – не диагноз, тут – состояние. Черная чертовщина какая-то. Нет, правда – чертовщина! Такое ощущение странное накатывает, что надо обязательно от себя чего-то отдать… добропорядочное. Поступиться им. Иначе черт этот никогда из тебя не уйдет, так внутри и останется. Ты сам, только сам должен его из себя изгнать. Свой откуп найти. А какой – это уж никого не волнует. И когда этот откуп в твоей двери живьем появляется, тут уж ни о чем не думаешь. Все мысли добропорядочные исчезают куда-то, будто и не было их в тебе никогда. Будто ты всю свою жизнь до этого сволочью жила. Один только инстинкт самосохранения тобой в этот момент руководит. И черт манит. Давай, мол, совершай свое похотливое прелюбодеяние, и я уйду из тебя сразу, дальше жить будешь. Вот так и со мной было…
– Ну, знаешь! Так под любую пакость можно оправдательную философию подвести! Черт велел, да и все тут!
– А чаще всего так и происходит, Надь. Вот спроси у многих людей – чего это они вдруг тот или иной поступок совершили? Вроде как потом стыдно бывает, а дело-то сделано! Многие на алкоголь все списывают, но алкоголь тут совсем ни при чем!
– А черт, значит, при чем? И что, он правда потом уходит?
– Правда. И впрямь жить сначала начинаешь. И даже – грех сказать – душа будто очищается. Прозрачной становится, как стеклышко. Так что наши бесовские поступки иногда имеют другое совсем значение. Не общепринятое. Они как бы за скобки поведенческие выходят. Поэтому их и надо оценивать там, за скобками. И прощать тоже надо за скобками… Ты прости меня, Надь. Просто в тот день – это не я была. Так время сошлось – в одну только черную точку. Ты мне просто поверь, и все. Я понимаю, конечно, что это принять на честное слово очень трудно. И простить трудно.
– Да, Инга, трудно. Практически невозможно.
– А ты знаешь, я бы простила… Вот правда! По крайней мере, попыталась бы простить. Всегда легче виноватого камнями закидать да заклеймить позором, чем понять его. Но ты ж не чужая, ты же моя сестра! Ты попытайся, Надь…
– Ну что ж, я и впрямь попробую… Раз сестра, то оно конечно… Хм, как интересно! Черт в тебе селится, говоришь? А я ведь тоже часто бываю в таком состоянии, знаешь. Именно черт селится, именно холод кругом, именно пакости за выкуп какой-то требует! Один раз ни за что ни про что женщину из своего отдела уволила… Она такая безответная была, одинокая тихая мышка, ей два года до пенсии оставалось. Она плакала, чуть не на коленях стояла, а я все равно на своем настояла… А один раз… Эх, да чего вспоминать…
Надя вдруг скривила губы жалкой скобочкой, закрыла лицо руками. Сидела так минут пять, тихо, не шелохнувшись. Потом резко отняла ладони, взглянула сестре в глаза и словно отчаянием своим ей в лицо плеснула:
– А Вадим меня и правда не любит, Инга! И никогда не любил! Ты знаешь, я уж как-то и попривыкла к тому, что он меня не любит! И к состояниям этим чертовым привыкла. То входишь в него, в это состояние, то выходишь… Ничего, жить можно. И даже когда тебя не любят, жить можно. И радоваться можно. Бывает, иду рядом с ним по улице и радуюсь тихо. И все смотрят нам вслед – красивая пара. Оба высокие, статные, будто один для другого природой для полной гармонии созданные. Мне это важно, очень важно, понимаешь?
– Что важно, Надь? Чтоб полная гармония? Или чтоб вслед смотрели?
– Ну, раз с настоящей гармонией не задалось, то пусть хотя бы вслед смотрят! Хуже, когда ни того ни другого нет. Мне иногда кажется, что я бы ни с кем, кроме Вадима, по улице пройтись не смогла. А на работе у нас вообще все у окон собираются, когда мы утром с ним из машины выходим. Прямо спектакль настоящий устраивают! Говорят, нигде такой цельной и красивой пары не видели, даже в кино голливудском…
– Да. Я понимаю, Надь. Я и сама пыталась так жить. Заменить любовь удобством. Только ничего у меня не вышло из того. Удобство мое возмутилось и нашло себе таки свою собственную любовь! А мне взамен оставило вредную мать-старуху. И так мне и надо – в наказание за обман. Так что будь осторожна, Надя.
– Ничего. Мое удобство как раз от меня никуда и не денется. Эк мне как в жизни-то свезло с удобством этим, правда? Оно, мое удобство, как оказалось, не чужую бабу любит, а родную мою сестру, у которой рука не поднимется… Ведь не поднимется, Инга?
– Нет, Надя, не поднимется.
– Вот и хорошо. Но если даже и поднимется – ничего у тебя не выйдет. Ты это помни, Инга. Потому что я сильная и гордая, как мой отец. И ничего своего я никому не отдам. Ни за что не отдам. Не позволю себя посмешищем сделать. Я твердокаменная – и телом и душой. И генами.
– Нет, Надь, не права ты. У отца душа очень нежной была. Просто мы не знали. Но я всегда это чувствовала, я догадывалась! А он нам этой нежности не показал ни разу. Побоялся, что мы его не поймем. И не примем его такого – с нежностью. Он нам не поверил, Надь… Потому и уйти решил – сильным. От одиночества этого решил. Надо было уговорить его, убедить…