— Спокойной ночи, Иван Ильич. До завтра.
— До свидания, девочка. Спасибо тебе…
Олька в неуклюжей позе лотоса восседала на покрытой вытертым клетчатым пледом тахте, поочередно поднося маленькое зеркальце то к одному глазу, то к другому, надолго замирала, рассматривая намалеванные яркими тенями веки.
— Оль, вульгарно очень… — попробовала оценить ее старания Ксюша. – И не идет тебе это совсем…
— Да что ты понимаешь–то? Не идет… Сама сроду не красилась, а туда же! Это ж самый крутой мэйкап!
— Крутой…что? – переспросила Ксюша, подходя ближе и внимательно вглядываясь в лицо дочери.
— Ой, ладно, отстань! – раздраженно отмахнулась от нее Олька. – Не лезь лучше со своими советами, раз не понимаешь ничего!
— А куда ты красишься, на ночь глядя? Десять часов уже!
— На ночную дискотеку пойду с нашими пацанами. Раз позвали – отчего и не сходить… Наверное, в «Карабас» завалимся.
— Оля, ты что? Какая дискотека? Тебе шестнадцати еще нет!
— Так через два месяца исполнится уже! Да кто знает, что мне шестнадцати нет? На лице ж не написано! Подумаешь…
— Оля, ты никуда не пойдешь!
— Ага, размечталась…
Ксюша в изнеможении опустилась на край тахты, уперлась взглядом в сложенные на коленях некрасивые руки с короткими плоскими ногтями. Помолчав минуту, тихо спросила:
— Оля, а что у вас там с бабушкой произошло? Расскажи…
— Ща! Вот сейчас все брошу и буду тебе рассказывать! Толку–то? Все равно ведь не поймешь! Будешь мне опять мозги полоскать своими занудными правильностями! Да и вообще, не верю я тебе…Сама–то вон быстренько сориентировалась…
— Что ты имеешь ввиду? – опешила Ксюша.
А то! Зачем ты около него сидишь, скажи? Еще и отпуск взяла, добрая ты наша… Сроду в отпуске не бывала – а тут смотрите–ка! Тоже жизни нормальной захотелось, да, мамочка? А я тут, по–твоему, должна с бабушкой жить? Спасибо!
— Оль, ну что ты несешь… — только и смогла выдохнуть Ксюша, закрыв лицо руками. – Что ты несешь, господи…
— А я не могу, не могу больше жить в этом бомжатнике! – все больше распаляясь, продолжала Олька. – Ты посмотри, в какой нищете мы живем! Я даже пригласить в гости никого не могу! Мне стыдно, понимаешь? И одеваться в китайские тряпки тоже стыдно! И лучше я буду с противным стариком жить, но только чтобы не видеть всего этого!
Олька отбросила от себя зеркало, закрылась руками и разрыдалась громко и отчаянно, забыв про модную яркую раскраску. Лицо ее от дешевых теней и туши моментально превратилось в цветное грязное месиво, размазанная помада изуродовала красивые пухлые губы. Плакала Олька так искренне и обиженно и так по–детски терла кулаками глаза, что у Ксюши перехватило горло от жалости к выросшему ребенку, захотелось приласкать, успокоить, пообещать что–нибудь купить – только ведь куклой и конфетой теперь уже не обойдешься!..
— У меня даже мобильника своего нет! – выкрикнула вдруг Олька, словно прочитав каким–то образом ее мысли. – У всех самые крутые есть, а у меня вообще никакого нет! Как будто я хуже всех! Хожу, как лохушка самая последняя, даже без мобильника!
— Но я же покупала тебе мобильник…
— Да что ты покупала! Его даже из кармана достать стыдно, вообще копеечный! Засмеют же!
— Оленька, не надо, не плачь, доченька! Куплю я тебе этот самый мобильник! Мне, может, еще и отпускные насчитают… Вот на день рождения и куплю!
— Да! Купишь ты! А зачем в больнице торчишь? Я же знаю, зачем! Не дура! Ты думаешь, он оценит твой подвиг, что ли? Бабушку выгонит, а тебя к себе возьмет?
— Оль, ну что ты говоришь, глупенькая…
Ксюша неожиданно для себя вдруг тоже заплакала. Вернее, и не заплакала даже, а начала тихонько подвывать в такт Олькиным ритмичным всхлипываниям – плакать она отродясь не умела. Так, протекут иногда слезы потоком, и все… А вот чтоб с голосом – нет, никогда! Впервые получилось, надо же…
— Все не так, как ты думаешь, Оля… — запричитала жалким слезным голоском. – Просто мне самой хочется ему помочь, понимаешь? И ничегошеньки мне от него не надо…
Олька, неожиданно перестав плакать, озадаченно уставилась на мать, хлопнула мокрыми ресницами.
— Ну да, рассказывай…Давай еще про любовь да сердечность поговорим, или еще про чушь какую–нибудь! Это ж козе понятно – просто продаться хочешь, как все…
— Что значит, продаться?!
— А то и значит! Все хотят устроиться, потому все и продаются! А что, не так? По–твоему, все только о любви и думают, когда замуж выходят? Ха!
— Оль, ну откуда в тебе это? Не понимаю… Ты ж молодая еще, все у тебя будет, и любовь тоже будет…
— А у тебя, значит, она уже есть? – саркастически улыбаясь и наклоняясь вперед, чтобы заглянуть матери в глаза, протянула Олька. – Ща! Не гони, мама. Не на дуру напала! Он же старый совсем! Какая любовь?!
— Вот такая, Оль… — грустно вздохнула Ксюша, низко опуская голову. – Впервые в жизни со мной такое…
— Иди ты… — с тихим сомнением махнула Олька рукой. – Так не бывает, мам…
Они замолчали, сидели тихо, изредка всхлипывая по очереди. Было слышно, как громко ругается в своей комнате на дочерей Галия Салимовна, как что–то упало и разбилось на кухне под размытое и вязкое чертыханье Антонины Александровны, как проскрипели натужно колеса Витиной коляски, остановившись около их двери…
— Заходи, Витя! – крикнула громко Олька и испуганно посмотрела на Ксюшу. – Ой, мам, а как правильно–то? Заезжай, что ли? Я и не знаю…
— О чем вы так яростно спорите, девочки? – от порога спросил Витя, с трудом протискивая коляску в узкий проход. — Олька, почему на мать опять кричала?
— А чего она – любовь, любовь…Слушать противно! Никакой такой любви теперь нету! Раньше когда–то, может, и была, а теперь нету!
— Куда ж она делась, по–твоему? – улыбаясь ласково, подъехал Витя вплотную к тахте.
— А что ей здесь с нами делать–то? Люди выживают с трудом, голодают да мерзнут, да как мы вот, в бомжатниках своих маются, и толкаются изо всех сил локтями, кто как умеет, чтоб выбраться из всего этого! Когда тут любить? Так что нету никакой любви, не верю я…
— Есть, Олька, есть… — немного таинственно и в тоже время торжественно сообщил Витя. — Просто времена такие окаянные пришли – эту самую любовь взяли да упразднили, придавили ее, бедную, огромным золотым червонцем… Только одного не учли – эту проблему каждый сам за себя решает! Кто не стал червонцу молиться, а просто научился покою да смирению, тот и живет себе в тихой радости! И любит! А бунтовщики ни с чем остались – и об червонец головы вдрызг поразбивали, и покой да любовь растеряли… Да чего далеко ходить, ты сама кругом посмотри! Думаешь, Галия Салимовна не мечтала в свое время выбраться отсюда? Еще как мечтала! Совершенно искренне полагала, что ей, как многодетной матери, квартира от государства положена. И моя мать думала, что меня родит и тоже, как мать–одиночка, свое жилье получит. И бабушка Васильевна всю длинную трудовую жизнь в той же очереди простояла… И что? Пришлось им смириться и жизнь свою примерять да пристраивать к таким вот условиям — протестовать–то бессмысленно, да и перед кем, собственно? И ничего, живут! Протест – штука опасная, Олька! Он с отчаянием да злобой на жизнь рука об руку идет. Так что лучше смирению учись. А что делать – не во дворце родилась… Прими это для себя. Знаешь, как в писании сказано? «Придет гордость, придет и посрамление; но со смирением мудрость». Или вот еще: «Лучше немногое при страхе господнем, нежели большое сокровище, и при нем тревога…Лучше смиряться духом с кроткими, чем разделять добычу с гордыми!» И не жди, когда тебя жизнь этому будет учить, обратно сюда запихивая! Не делай ошибок. Ни одно самое разбогатое богатство любви не стоит, уж поверь мне…А на мать свою не кричи больше! На нее и так только ленивый не кричит! Лучше пожалей да порадуйся за нее… Может, хоть отогреется чуток, совсем вы ее с бабкой заморозили!