Так, за разговорами, они вошли в тенистый старый двор, уселись на хлипкую скамеечку перед дощатым черным столом. Такие приспособления – скамеечки со столами – чудом еще сохранились в старых дворах. Их деревянная, почерневшая от дождей и снегов память бережно хранит и забавы летних вечерних доминошников, и дворовые наивные песни патлатых юнцов под плохо настроенную гитару, и первые робкие поцелуи школьных парочек, вспугнутые строгим призывом из родительского окна. Годы идут, доминошники те давно уже вымерли, и юнцы певуны превратились в солидных дяденек, и парочки раскидала злодейка-судьба в разные стороны, а почерневшее от времени приспособление до сих пор несет свою грустную службу, с удивлением прислушиваясь к озверелому мату местных подростков, надувшихся дешевым пивом и песен больше не поющих. И тихо удивляется про себя: куда ж подевались, в какую Лету сгинули эти милые дворовые песни про то, как «понял он, что лучше Тани нету, только Таня замужем уже…».
Выложив из сумки съестные припасы на стол, Маруся легко уговорила и Яну с Олежкой отужинать вместе с ней. Олежка моментально умял булку, потом принялся за колбасу, запихивая ее в рот целыми кружочками, чем вызвал стыдли– вое неудовольствие матери:
– Э, сынок, ты чего это… Я ж тебя ужином вообще-то кормила! Ешь вон свое яйцо шоколадное, раз выпросил…
– А я не хочу твою овсянку! Я колбасу хочу! – с набитым ртом проговорил Олежка и потянулся за новым кружочком. – Тетенька, можно мне еще?
– Ой, да конечно! Ешь, конечно! – торопливо придвинула к нему пластиковую подложку Маруся, жалея, что не догадалась купить чего-нибудь повкуснее. – Ешь, я не хочу! Я вот булку с молоком…
– Господи, стыдоба какая… – глядя на сына, почти сквозь слезы произнесла Яна и втянула голову в плечи. Потом тихо пробормотала себе под нос: – Ну что, что мне делать, ума не приложу… А если я так и не найду себе работу? Прописка – это еще полбеды… Как узнают на собеседовании, что у меня ребенок маленький, сразу мордами киснут…
– А родители? Они не хотят взять внука к себе? Ну, на время хотя бы? Пока ты работу найдешь?
– Ага, размечталась… – грустно усмехнулась Яна. – Они только того и ждут, чтобы я, так вот поскитавшись, домой вернулась… А я не хочу, не хочу!
– Да уж… – тихо вздохнула Маруся, допивая молоко из пакета. – Как странно жизнь устроена, правда? Мне вот здесь, в городе, очень плохо, я бы с удовольствием к себе в Кокуй уехала, к своим коровам… А тебе, выходит, наоборот…
– Ну да. И правда, странно жизнь устроена, – покачала головой Яна. – А почему тебе, кстати, здесь, в городе, плохо?
– Не знаю… Как-то жестоко все здесь, не по-людски…
– Да. Ты права. Город жесток. Но я-то согласна с его жестокостью, вот в чем дело! Я ее принимаю и понимаю, я хочу этой жестокости, я хочу здесь карьеру делать! Пусть меня переломает, как тростинку на ветру, все равно хочу! Квартиру хочу, машину… Пусть не сразу, но мне сам этот путь по душе, сам процесс. Да я и встала уже на этот путь, и пошла по нему! Да если б не твоя Бритва… С-с-ука завистливая…
– А я вот совсем не хочу… – грустно вздохнула Маруся. – Не для меня все это…
– Ну так и вали тогда в свой Кокуй! Чего ты тут вздыхаешь сидишь? Только на нервы действуешь! Ведь никогда же не свалишь! Будешь страдать, а все равно сидеть и за эту жизнь цепляться! Что, не так?
– Не сердись, Ян… Я же перед тобой ни в чем не виновата… – дотронулась Маруся до ее плеча. – И не ругайся, ребенка испугаешь… Слушай, а давай я тебе денег взаймы дам, а? У меня есть! Давай?
– Ну давай… – неуверенно произнесла Яна, покосившись на притихшего Олежку. – Только я не знаю, когда сумею отдать…
– Ой, да ладно… Когда сможешь, тогда и отдашь! – засуетилась Маруся, доставая из сумки кошелек. – Вот у меня тут пятнадцать тысяч есть… Сегодня как раз аванс на карточку перечислили, я сняла…
– Ладно. Давай тогда телефонами хоть обменяемся, что ли… Запиши себе мой мобильный… Только сама звони, у меня входящие бесплатные!
Во дворе между тем совсем стемнело. Старые тополя неприветливо шумели высокими кронами, налетевший ветер подхватил и понес со стола пустой картонный пакет из-под молока, несколько тяжелых капель плюхнулось на черные доски, предвещая скорый ночной дождь. Яна поежилась, натянула на голову Олежке капюшон, с тоской посмотрела вверх на темные окна:
– Ну, что-то наша тетя Нина затрахалась сегодня напрочь…
– Ой, ну чего ты такое при ребенке! – всполошилась испуганно Маруся.
– Да ладно! Пусть жизни с самой изнанки учится, раз без серебряной ложки во рту родился! И город жесток, и жизнь жестокая… О! Ну наконец-то! Все, Олежка, скоро домой пойдем! – воскликнула она тут же радостно. – Свет на кухне зажегся! Сейчас наш приходящий хахаль кофею испьет и домой к себе свалит…
– Ну, слава богу… – вместе с ней обрадовалась Маруся. – Тогда и я пойду, пожалуй. Где здесь автобусная остановка?
– Да вон там, за углом, направо! Там и на троллейбус можно сесть. Тебе куда ехать-то?
– Да мне далеко… На другой конец города.
– А… Ну иди тогда. Спасибо тебе, Марусь! Хорошая ты девчонка оказалась… И не обижайся на меня, ладно?
Расстались они почти подругами. Даже расцеловались на прощание. Маруся быстро побежала на остановку автобуса, решая на ходу, не поймать ли ей машину. Вон и дождь совсем уже разошелся… Однако голосовать все-таки не решилась – поздно уже. Боязно. Такие страсти рассказывают про этих городских таксистов-бомбил, ну их к лешему… Лучше уж на автобусе, ближе к народу…
Так и предстала она перед Ксенией Львовной – промокшая и насквозь продрогшая. Правда, и от свекрови исходил холод не меньший – так на нее взглянула, будто стакан колодезной воды в лицо выплеснула. Потом проговорила, протыкая каждое слово ледяными иголками:
– Ты что это себе позволяешь, дорогая?
– А что я себе позволяю, Ксения Львовна? – удивленно подняла на нее глаза Маруся, пытаясь проскочить мимо нее через гостиную. – Ну, погуляла немного… У меня дела были…
– Что значит – дела? Какие у тебя вообще могут быть дела? Что это за отношение ко мне такое, не понимаю?
– Да нормальное отношение, что вы…
– Нет, не нормальное! Может, у тебя с твоей мамой и были такие вот отношения… безалаберные, а со мной я этого тебе не позволю!
– Не было у меня с мамой, как вы говорите, безалаберных отношений. Мы с ней очень хорошо жили, с мамой моей. И вообще, я не понимаю… Я лучше к себе пойду, Ксения Львовна, можно?
– Нет, нельзя! И сядь, пожалуйста, не стой столбом! Когда я сочту наш разговор законченным, тогда и пойдешь! – прежним менторским тоном повторила Ксения Львовна, указав ей пальчиком на кресло. И прикрыла глаза устало, словно уговаривая себя перетерпеть свой праведный гнев и не волноваться. Потом и впрямь заговорила более спокойно, ласково даже. Однако явно проскакивали за этой ласковостью нотки едва сдерживаемого раздражения, будто говорила она сейчас не с невесткой, а с чужим дефективным ребенком, которому надо долго и терпеливо втолковывать очевидные, в общем, вещи: – Послушай меня внимательно, Марусечка, деточка… Ты не должна забывать ни на минуту, в какую семью ты попала! Ты попала в очень хорошую семью, Маруся. И тебе надо как-то начинать уже учиться правилам, установленным в этой семье. Здесь мать уважают, здесь с матерью считаются…