– И не надо со мной так разговаривать! Как с больной! Если вы заполучили своего мужа обратно, то это еще не значит, что… что…
Она так и не смогла благополучно выбраться из этого «что». Бросила трубку. Короткие гудки заверещали писклявой дробью, и Марина оторвала ее от уха, болезненно поморщившись. Подняла глаза, всмотрелась в серое пространство гостиной. Сентябрьские сумерки, разбавленные мясисто-розовым светом неоновой рекламы, нахально расположившейся на крыше соседнего дома, казалось, тут же зашевелились, потекли слоями от окна. Хотя – какие они сентябрьские? Завтра уже первое октября, зима скоро. Надо бы встать, свет зажечь. Делать что-то. Работу домашнюю производить. Пристраиваться эмоциями к новым обстоятельствам. Хотя, если честно, никаких новых эмоций услышанная от Иры новость почему-то не вызвала. Ни горя, ни досады, ни уж тем более ревности. Встав с дивана, она сомнамбулой подошла к окну, отвела портьеру и ойкнула тихо, прижав ладони к щекам.
Сидит! Господи боже мой, этот настырный парень все еще сидит на скамье перед подъездом! А вон и Олег зашел во двор, большая дорожная сумка висит на плече горбом, бултыхается при ходьбе. Какой он, оказывается, кривоногий, ее муж… Она никогда не замечала, какой он кривоногий! Хотя – стоп. Анну Каренину включать не стоит. Иначе раздражение взовьется, как сухая трава от огня, потом с ним вообще не справишься. Странно, что Олег проскочил мимо Ильи так равнодушно. Не заметил. Не узнал. Задумался, наверное. Что ж, сейчас радостная новость его задумчивость как рукой снимет…
Она поежилась, когда ключи зашуршали в двери. Не то чтобы от неприязни, а от предчувствия. И немного от равнодушия. Она знала, чем предстоящий разговор закончится. Она готова была к нему. Наверное, давно готова.
– Эй, есть кто дома? Почему у нас так темно?
Голос Олега прозвучал усталостью и немного раздражением. Действительно, что за дела? Муж из командировки вернулся, а жена выстроилась статуей командора у окна, и чесночным запахом жарящихся в духовке вкусностей в нос не шибает, и никакой суеты не видится по поводу его счастливого возвращения. Щелкнул под его рукой выключатель, и свет резанул по глазам, заставил зажмуриться. Она медленно повернулась к нему от окна, улыбнулась, как Джоконда, одним уголком губ.
– Ты чего в темноте сидишь? Привет…
– Ага. Привет.
– Случилось что-нибудь, Марин? У тебя такое лицо… С Машкой что-нибудь?
– Да бог с тобой, сплюнь три раза через левое плечо! С нею, слава богу, все в порядке.
– А что тогда?
– Да ничего. Ира звонила. Настина мать. У Насти ребенок будет…
– Да. Я знаю.
– Знаешь?!
– Да, знаю. Давно знаю.
– Не поняла… Как это – давно? Ты что, ребенка испугался? Ты поэтому и вернуться решил, что испугался ребенка? Я правильно тебя поняла?
– Марин… Ну я ж не виноват, что устроен так. Я тогда подумал… Не все же могут взять и воспитывать чужого ребенка! Я потом много об этом думал… Мне сейчас очень нелегко, Марин, поверь. Я как раз хотел поговорить с тобой, объяснить… Пока был в отъезде, все время к этому разговору готовился…
– Погоди, я не пойму что-то. Почему ты говоришь – чужого ребенка? Она что, не от тебя беременна?
– Кто беременна?
– О господи… Да Настя, Настя твоя беременна! Сейчас ее мать звонила, Ирой зовут! Знаешь такую?
– Ну да… Постой! Ира тебе позвонила и сказала, что Настя…
– Ну не мне, допустим. Зачем я ей сдалась? Она с тобой хотела поговорить. И мне заодно радостную новость сообщила. Так что ты скоро будешь отцом, поздравляю.
Он молча шагнул к дивану, рухнул в подушки, запрокинул голову, расслабил плечи. И вдруг рассмеялся совсем тихо. Как-то очень хорошо рассмеялся, мягко и виновато. Так смеются люди, когда хотят попросить прощения за глупый поступок. Обхватив голову руками, помотал ею из стороны в сторону, проговорил тихо:
– Ой, идиот… Какой же я идиот, если б ты знала, Маринка! Прости меня…
– Давай уж уточним, за что я должна тебя прощать. А то как-то непонятно. Огласите, пожалуйста, весь список ваших виноватостей, – не вольно заражаясь его странным покаянно-веселым настроением, осторожно улыбнулась она.
– Понимаешь, она… Ну, Настя то есть… Она чужого ребенка удочерить решила… У нее подруга в аварии погибла, и дочка осталась, Лиза. А я, как идиот, капризничать начал. Ну, ты же знаешь меня…
– Да уж. Знаю, конечно. И что? Как это следует понимать? Раскаиваешься теперь, что ли?
– Да, Марин. Раскаиваюсь. Именно раскаиваюсь! Понимаешь, она просто по-другому не могла поступить, а я… Я, идиот, ее перед выбором поставил. В соревнование с маленькой девочкой Лизой вступил. Кто кого.
– Выходит, Лиза тебя победила?
– Ага. Победила. На обе лопатки положила. В общем, я так не могу больше, Марин. Хожу, мучаюсь, командировку эту себе придумал… Я люблю ее, понимаешь? А тебя я подло обманул, когда обратно попросился. Ты прости меня, – виновато протянул он, ища глазами ее взгляда. – Я шел сейчас к тебе, так боялся этого разговора! Прости!
– Ага. Ладно, – равнодушно покивала она. И грустно посмотрела в глаза. Боже мой, как когда-то она любила эти глаза! Всегда ей казалось, что плещет из них легкий свет безобидного, наивного ребячьего эгоизма. До жути обаятельного. Такого обаятельного, что хочется потрогать этот обманчивый свет руками, прижать к груди и баюкать, защищать от невзгод по-матерински. Что она, впрочем, и делала все эти годы. Обманывалась, прижимала, защищала. Кого? Вот этого кривоногого худосочного мужика, совсем теперь ей неинтересного?
– Ты знаешь, я, когда сюда шел, еще не знал, как поступить. Ты ж мне поверила, обратно приняла, а я… Выходит, я дважды подлец, что ли? Но Настя… Она же беременна, Марин… – снова попытался он заглянуть ей в глаза.
– Да. Конечно. Я понимаю.
– Ты… Ты действительно… все понимаешь?
– Абсолютно.
– И не проклинаешь меня?
– Нет. Бог с тобой.
– Тогда я пойду, Марин?
– Иди.
Он рывком вытащил себя из уютной мягкости дивана, затоптался на месте, видимо так и не решив, как надо правильно проститься с женой. То ли подойти поцеловать благодарным и дружеским поцелуем, то ли поклон земной отвесить, то ли еще какие ненужные, но подобающие случаю действия произвести. Она наблюдала за его неловкостью молча, потом махнула слабо рукой:
– Да иди, иди уже! Только свет за собой выключи, пожалуйста.
– Свет?! Зачем? – обернулся он уже от двери.
– Так надо.
Пожав плечами, он протянул руку, щелкнул выключателем. Марина торопливо повернулась, сунулась к окну. Сердце тут же забилось радостью – сидит! И даже хлопок закрывшейся за мужем двери не произвел на него никакого горестного впечатления. Бьется себе частой дробью. Даже руку пришлось к нему приложить, чтобы силой воли уменьшить этот сердечный переполох, как делал граф Калиостро в приевшемся до самых печенок фильме. Бог с ним, с Олегом. Пусть будет счастлив. А ей в окно смотреть надо. Неизвестно же, сколько ей времени отведено – чтоб стоять и смотреть. Может, он уже в следующую секунду встанет и уйдет? Или Машка сейчас прибежит? Не будет же она при Машке смешно барахтаться в этих глупостях? Дочь ж ее засмеет. Не объяснишь ей, малолетке, про бытовые иллюзии женского счастья и про само счастье, которое недоступное, которое на скамейке сидит? Ведь сидит же! А Машка придет, и она послушно отойдет от окна. Она будет матерью. Хорошей, правильной, благоразумной. Материнства, слава богу, никто пока для нее не отменял.