Хорошо, что вопрос прозвучал, когда они уже в подъезд вошли и поднялись по лестнице на свою площадку. Потому что можно было на него и не отвечать. Просто открыть дверь в квартиру и закрыть ее перед самым соседкиным любопытным носом. Невежливо, конечно, но пусть отвечает за свою бесцеремонность. Хотя чего там — отвечает. Здесь, в Семидолье, никто и ни за что не отвечает. И понятия такого — бесцеремонность — в местном обиходе вообще не существует. Здесь это называется — простота общения. И к такой простоте тоже надо будет привыкнуть. Хотя как? Как?!
Не снимая пальто и ботинок, она прошла в комнату, тихо опустилась на продавленный старый диван, огляделась. Комната в серых сумерках показалась чужой, неуютной. И к ней надо теперь привыкать. Нет, действительно, чего же она все о себе-то… Мама умерла, а она сидит, себя жалеет. Наверное, не осознала еще душа горя потери по-настоящему. Отморозилась, наверное. Или боится — не вынесет. Инстинкт самосохранения включила. Хотя чего там теперь сохранять? Нечего и сохранять, потому что ничего не осталось. Ничего, кроме этой серой комнаты, пролетающего за окном редкими хлопьями снега да собственной неприкаянности. Ну, вон еще портрет на стене висит… Ее портрет. Вернее, не портрет, а большая фотография. Сколько же ей там лет? Четырнадцать? Пятнадцать?
Ну да, пятнадцать. У них школьный вечер тогда был, и она очередную сценку разыгрывала, вроде концертного номера. Нарядили ее, как обычно, в платье цвета мокрого песка, причесали-накрасили, посадили на стул, в руки гитару дали. И фонограмму с голосом Пугачевой включили. Вроде как фрагмент из новогоднего фильма получился. Она рот открывала, а Пугачева пела. Что же она тогда пела? Кажется, вот это: «…о, одиночество, как твой характер крут… Посверкивая циркулем железным, как холодно ты замыкаешь круг, не внемля увереньям бесполезным…»
Нет, это невозможно. Не надо этого, не надо… Завтра же она этот портрет со стены снимет и выбросит. А лучше — сегодня, сейчас. Хотя какая разница, есть портрет, нет портрета… От тоски не спасет ни то ни другое. Тем более не то что с дивана встать, а и рукой пошевелить сил нет. И дальше жить — тоже сил нет. Да и зачем? Действительно — зачем?
Она и сама не поняла, от чего так сильно вздрогнула. То ли от подлой мысли, то ли от тихого шороха в прихожей. Кто-то вошел, что ли? Дверь-то она не заперла… Просто захлопнула перед соседкиным носом, а на ключ не закрыла. Вот шаги по коридору слышны — легкие, осторожные. Тихо зашелестела бамбуком дверная занавеска…
— Кто? Кто там?
Собственный голос прозвучал на высокой ноте, почти истерически. Спрашивается — чего так испугалась? Только что мысль проскочила с жизнью счеты свести, а сама испугалась.
— Бася, не бойся, это я…
— Кто — я?
— Я. Павел.
— Павел? Какой Павел?
Мужской силуэт возник в проеме двери, протянулась рука к стене, нашарила выключатель. Зажегся свет, и она зажмурилась инстинктивно. Потом осторожно открыла глаза, уставилась на него удивленно. Действительно, Павел. Случайный дорожный попутчик.
— Павел? Что ты здесь… Как ты тут вообще оказался? Я не понимаю…
— Да что тут понимать, Бася? Вот, приехал…
— Зачем?!
— Я не знаю зачем. Нет, вернее, знаю. Знаю конечно же. Я за тобой приехал.
— За мной?
— Ну да…
— Павел, ты что, сумасшедший? Или это что, шутка такая? Знаешь, мне сейчас не до шуток — у меня мама умерла…
— А я знаю. Я еще днем тебя нашел. Твое Семидолье — городок действительно маленький. Все друг друга знают. И про горе твое мне уже рассказали. Я сначала уехать хотел, а потом подумал — нехорошо это будет, если уеду. И решил…
— Что ты решил?
— Ну, решил зайти и сказать… Вернее, предложить… Поехали со мной, Бася!
— Куда?
— Ко мне. Вместе будем жить. Начнем все сначала. Я один, ты одна… Я понимаю, что это несколько дико звучит, но для нас с тобой это сейчас, я думаю, правильное решение. Как через обрыв перепрыгнуть. Решайся, Бася! И Варя там ждет… Мы как с поезда сошли, она все твердит: пусть та тетя из поезда моей мамой будет… Я ее пока у соседей оставил, Варю-то. Поедем, Бась. Я один, ты одна…
— Погоди… Погоди, Павел. Что-то я ничего не понимаю. По-моему, я тебе не говорила, что я одна.
— А о таких вещах не говорят, о них догадываются. Вот и я догадался. Ведь ты одна?
— Да… Но… Но ты же… Ты же вообще обо мне ничего не знаешь!
— А ты расскажи. Вот возьми и расскажи мне все с самого начала. И не торопись. Время у нас есть, вся ночь впереди.
Он огляделся, шагнул в комнату и, прихватив по дороге стул, решительно поставил его перед Басей, оседлал по-хозяйски спинкой вперед. Сложив руки на перекладину и уперев в них подбородок, смело глянул ей в глаза, улыбнулся ободряюще:
— Ну, давай, рассказывай…
— …Вот, собственно, и вся моя история… Смешно, правда? Мачеха сделала свое дело, мачеха может уходить…
Павел поднял голову, медленно покрутил ею из стороны в сторону, слегка прогнулся назад. Потом проговорил грустно:
— Да уж… Нехорошая история, конечно. А с другой стороны… Знаешь, как говорят? Говорят, худа без добра не бывает. Ты правильно сделала, что уехала. И я бы тоже уехал.
— Тебе хорошо говорить…
— Да знаю, знаю. Чужую беду руками не разведешь, конечно. А только знаешь… Ты это… Ты возьми и забудь!
— Как это?
— А так! Все равно другого выхода нет. Возьми и забудь! Начни жизнь сначала! Помнишь, о чем мы в поезде с тобой говорили? Раз жизнь дадена, надо ее все равно как-то жить… Вот и давай ее жить вместе. Ты мне нужна, ты дочке моей нужна… А я… Я никогда с тобой так не поступлю…
— Нет, все-таки странно все это. Очень странно. Тебе не кажется? Какой-то у нас разговор получается, как у двоих сумасшедших.
— Нет. Мы не сумасшедшие. Мы… мы просто… Как бы это сказать… Мы не сумасшедшие, мы спасающиеся. Нас жизнь на остров выбросила, и мы спастись должны, понимаешь? Вместе спастись. Как бы дико это ни звучало. Поедем, Бась, а? Там Варька одна осталась, ждет…
— Ты думаешь, у нас что-то получится?
— Обязательно получится! У тех, кто хочет спастись, всегда и все получается!
— Но мы же… Мы же не знаем друг друга… И… не любим…
— Ничего. Полюбим. Любовь — дело наживное. Не знаю, как ты, а я в себе просто уверен. Не зря же меня так потянуло за тобой поехать. Это судьба, Бася. Решайся!
Подняв голову, она медленно огляделась кругом. Все та же комната с темным окном, с портретом на стене, с убогой обстановкой, с притаившейся в углах смертной тоской. О, одиночество, как твой характер крут. Нет, наверное, он все-таки прав, этот Павел. Надо бежать, надо спасаться. Надо как-то жить, раз жизнь зачем-то дадена…