— А может, и правда, зря я так психую? — медленно произнес Вовка, поворачивая к Кэт голову. — Они в самом деле все классные. И все, как один, в чем–то талантливые… Мать так всегда и смеется – говорит, у моего мужа только талантливые дети получаются…
— И ты, Петров, тоже талантливый, что ль? – ехидно спросила Кэт. – Чего–то я этого за тобой особо не наблюдаю, знаешь… В нашем педагогическом из мужиков вроде одни только охломоны учатся да лузеры потенциальные, которых в приличные институты не взяли. Да еще и на историческом! Не мужицкое это дело вовсе…
— Почему это не мужицкое? – удивленно посмотрел на нее Вовка. – Как раз и мужицкое…
Вовке вдруг расхотелось спорить с девчонкой на эту тему. Он с отцом в свое время наспорился. Да и неловко стало, будто он должен ей как–то свою талантливость доказывать… И чего ее доказывать – может, и нет ее вовсе, никакой талантливости. А то, что ему захотелось в свое время Артемке помочь, к школе его подготовить, так он все–таки брат ему, а не кто–нибудь…
Артемку Петров привел в свой дом уже шестилетним мальчишкой, запуганным и неразвитым. Так вот взял вечером и привел прямо с похорон Артемкиной матери, посадил перед Анной и сказал : «Это мой сын, Аня. Он будет жить с нами». И все. Артемка потом несколько дней сидел – звереныш зверенышем, испуганно втянув голову в плечи, не разговаривал ни с кем, и только к Петрову, когда тот с работы поздно вечером приходил, кидался со всех ног, как к спасителю, вцеплялся по–обезьяньи в шею – не оторвать…Вот тогда вдруг в Вовке и затрепыхался, заворошился непонятный какой–то педагогический зуд, и захотелось непременно этому новоиспеченному братцу помочь — совсем уж он запущенный был, дикий, и совсем для шестилетнего пацана неразвитый — маленький такой деградант, в общем. И начал его Вовка вытягивать потихоньку–помаленьку , всю душу в это дело вкладывал. А потом, намного позже, понял вдруг, что как раз на этом самом месте душа его и расположилась, и что все это ему ужасно интересно – современным, так сказать, «Макаренко–Ушинским заделаться» , как Сашка его обозвал, подсмеиваясь беззлобно. А потом он и с Петровым долго спорил на эту тему – тот его все предостерегал – мол, для этого дела надо уметь всех детей подряд любить. Что ж, прав, конечно. Вовка тогда дал и отцу, и себе слово — он обязательно научится их любить. Всех. Хотя, как отец ему ответил, любви не учатся, она в человеке или есть, или нет ее вообще…
— Кэт, а ты любить умеешь? – неожиданно для себя спросил Вовка, резко повернув голову к девушке.
— Умею. – Ни капли не смутившись, ответила серьезно Кэт и, помолчав, продолжила: — В любом жизненном обстоятельстве любовь все определяет, Вовка. Иногда чувства человеческие большей ценностью обладают, чем все досужие философские рассуждения, вместе взятые…
Вовка задумчиво уставился на нее, рассеянно улыбнулся в ответ, кивнул согласно головой. Ему все больше нравилась эта девчонка. И дело было вовсе не в этой ее необычности – просто нравилась, и все. Было в ней что–то особенное – теплое, рыжее и отчаянно–умненькое. И говорит она хорошо — по–женски ласково как–то, снисходительно и в то же время не обидно совсем… Сам смутившись от своего пристального взгляда, он торопливо соскочил со скамейки, проворчал быстро:
— Пошли давай на учебу, рыжая болтунья. Лентяйка, все бы только философствовала она. Да и скамейка, смотри, холодная, задницу простудишь. Тебе ж еще детей рожать…
— Пошли, — Кэт нехотя поднялась со скамейки, взглянула на него искоса, – а ты ничего, Петров… Занятный…
На лекциях он все время смотрел в ее сторону. И не хотел вовсе, а смотрел. И она вдруг оглянулась – почувствовала. Улыбнулась ему всем своим искрящимся веснушками лицом – и глазами, и губами, и даже уши ее чуть двинулись вверх. Здорово как… Как другу ему улыбнулась. А может, и больше, чем другу – была у них на двоих общая тайна. Уж в чем она заключалась — бог его знает, но была. Он это увидел сейчас…
4.
Илья проснулся от лязга резким рывком открывшейся двери, уставился испуганно на ввалившегося в купе высокого красивого парня в распахнутой дубленке. «Люся, это здесь! Иди сюда! Вот тебе и попутчик на дорогу!» — громко произнес парень, глядя насмешливо своими яркими голливудскими глазами на растерянного, моргающего спросонья Илью. – «Ты, парень, девушку не обижай, ладно? Она хорошая…», — обращаясь скорее к вошедшей девушке, весело продолжил он. — « Ну, все, Люсь, пока. Там, говорят, стоянку сократили…» Парень неловко клюнул девушку в щеку, сделал от двери ручкой и быстро пошел к выходу из вагона.
Поезд и в самом деле вскоре тронулся с места, за окном замелькали огни какого–то большого города. Девушка сидела, не двигаясь, не снимая куртки, молча уставившись в окно.
- Это какой город? – спросил Илья, пытаясь завести разговор.
- Уфа… — тихо ответила девушка, не отрывая немигающего взгляда от окна.
- А давайте я вам помогу сумку на верхнюю полку закинуть. Вы до какой станции едете? Может, мне выйти? Вам, наверное, переодеться надо… — неуверенно пытался расшевелить ее Илья.
- Я еду до Екатеринбурга. Сумку закидывать не надо. Выходить тоже не надо. Вы спали — и спите дальше, — злобно произнесла девушка, повернув, наконец, голову от окна и глядя прямо ему в лицо. На маленьком ее, ничем не приметном широкоскулом смуглом личике с прямым носиком и поджатыми в скорбно–горестную скобочку губами выделялись своей выразительностью лишь огромные карие глаза – отчаянно–несчастные, кричащие своим горем через толстую пелену из непролитых слез, уже сильно просящихся наружу, держащихся на одном только злобном ее голосе да напряженной позе. В ту же секунду Илья вдруг почувствовал, как током прошло по нему чужое горе, как приняло в себя сердце тягостный его импульс — он обязательно, обязательно должен помочь этой девушке…
- Люся, вам, наверное, поплакать сейчас надо. Вас ведь Люсей зовут, да? Так вы и плачьте, и не обращайте на меня ни малейшего внимания, пожалуйста! Если стесняетесь — я сейчас выйду… У вас случилось что–то?
- Да вам какое дело! Отстаньте от меня! – почти прокричала девушка, задохнувшись, давая путь наконец–то прорвавшимся слезам.
« Ну вот, уже хорошо …», — подумал Илья, протягивая ей бумажные салфетки. Она с силой оттолкнула его руку и, сбросив ботинки, поджала под себя ноги, спрятав в коленки искаженное плачем лицо. Рыдания сотрясали все ее худенькое тело, плечи ходили ходуном, узкие ступни в тонких голубых носочках некрасивым и косолапым утюжком уперлись в вагонную полку.
- Ну, вот и хорошо, – вслух произнес Илья. — Я сейчас вам чаю принесу…
Он тихо вышел из купе, встал у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу, как будто пытаясь разглядеть что–то в сплошном мелькании быстро меняющихся ночных пейзажей. Полная луна на небе равнодушно взирала на стремительно мчащийся зимний поезд сообщением Краснодар–Екатеринбург, на него, взволнованного чужим горем белобрысого парня, уставившегося грустными мягкими глазами в темноту проносящихся мимо сонных лесов и полей, на его попутчицу — горько плачущую в купе девочку в голубых носочках. «Ну вот, опять…» — обреченно подумалось ему вдруг, — « Опять сейчас чужие проблемы решать буду, глупостей всяческих наделаю. И ведь совершенно определенно наделаю, знаю уже…»