Посвящается Мэриан, видящей во сне лошадей

Пролог

Девять лет назад

Шон

Сегодня первый день ноября, а значит, сегодня кто-то умрет.

Даже под самым ярким солнцем холодное осеннее море играет красками ночи: темно-синим, и черным, и коричневым. Я наблюдаю за постоянно меняющимся рисунком на песке, пока по нему проносятся бесчисленные копыта.

Лошадей гонят на пляж, на песчаную полоску между черной водой и меловыми утесами. Это всегда опасно, но все же не настолько, насколько сегодня, в день бегов.

В это время года я живу пляжем, дышу им. Мои щеки краснеют от ветра, швыряющего песок мне в лицо. Бедра натерты седлом. Руки болят от того, что я удерживаю две тысячи фунтов лошадиной плоти. Я забыл, что это такое — ощущать тепло, и что это такое — спать целую ночь подряд, и как звучит мое имя, когда его просто произносят, а не выкрикивают через несколько ярдов песка.

Я бодр, я полон сил…

Когда я направляюсь к утесам вместе с отцом, один из распорядителей бегов останавливает меня.

— Шон Кендрик, тебе десять лет! Ты еще этого не знаешь, но есть куда более интересные места для того, чтобы покончить с жизнью, чем этот пляж.

Мой отец наклоняется с седла и хватает распорядителя за плечо, как будто тот — беспокойная лошадь. Они некоторое время спорят на тему возрастных ограничений на бегах. Мой отец побеждает.

— Но если твой сын не выживет, — говорит распорядитель, — виноват в этом окажешься только ты сам.

Мой отец даже не отвечает ему, просто пускает с места своего жеребца кабилл-ушти.

На пути к морю нас толкают и отпихивают мужчины и лошади. Я проскальзываю под одним из коней, когда тот встает на дыбы, а его всадник дергает за повод. Целый и невредимый, я оказываюсь у кромки воды, окруженный со всех сторон кабилл-ушти — водяными конями. Они тех же цветов, что и галька на пляже, — черные, красные, золотистые, белые, кремовые, серые, синие… Мужчины увешали уздечки красными кистями и маргаритками, чтобы ослабить опасность, исходящую от темного ноябрьского моря, но я бы не стал доверять свою жизнь горстке лепестков. В прошлом году водяная лошадь, сплошь увешанная цветами и колокольчиками, оторвала одному мужчине руку.

Это ведь не простые лошади. Можно обвешивать их талисманами и оберегами, можно прятать их от моря, но сегодня, на пляже, не поворачивайтесь к ним спиной!

Морды и крупы некоторых коней в пене. Она капает с их губ и с груди, похожая на пену морских волн, она скрывает те самые зубы, которые попозже вонзятся в людей.

Лошади прекрасны и смертельно опасны, они любят нас и ненавидят нас.

Мой отец посылает меня за чепраком для лошади и нарукавной повязкой для себя — мне нужно взять их у группы устроителей. Цвет ткани должен помочь зрителям, стоящим высоко-высоко на утесах, опознать моего отца, но в данном случае в этом нет необходимости — ведь шкура жеребца, на котором сидит отец, ярко-красного цвета.

— А, Кендрик, — говорит устроитель. Так зовут и моего отца, и меня. — Для него красный чепрак.

Когда я возвращаюсь к отцу, меня окликает какой-то наездник.

— Привет, Шон Кендрик! — Он маленький и жилистый, его лицо как будто высечено из скалы. — Отличный денек для бегов!

Я польщен тем, что со мной здороваются, как со взрослым. Как будто и я по-настоящему участвую во всем. Мы киваем друг другу, и он снова поворачивается к своему коню, чтобы закончить седлать его. Его маленькое скаковое седло сделано весьма искусно, и когда мужчина приподнимает его крыло, окончательно затягивая подпругу, я вижу слова, выжженные на коже: «Наш мертвый выпьет море».

Мое сердце подпрыгивает в груди, когда я подаю отцу чепрак. Отец выглядит неуверенно, и мне хочется, чтобы скакал я, а не он.

В себе я уверен.

Красный жеребец беспокоен, он фыркает, прядает ушами. Он сегодня очень разгорячен. Он будет скакать изо всех сил. Так быстро, что его будет трудно сдерживать.

Отец передает мне поводья, чтобы набросить на спину водяного коня красную ткань. Я облизываю зубы — у них соленый вкус — и наблюдаю за тем, как отец повязывает на руку такую же красную ленту. Каждый год я за ним наблюдаю, и каждый раз он надевает повязку очень уверенно… но не в этот раз. Его пальцы неловки, и я понимаю, что он боится красного жеребца.

Я скакал на нем, на этом кабилл-ушти. Когда я сидел на его спине, мне в лицо бил ветер, земля дрожала под его копытами, брызги морской воды падали на наши ноги, и мы никогда не уставали.

Я придвигаюсь ближе к жеребцу и пальцем обвожу его глаз, против часовой стрелки, шепча в мягкое ухо коня.

— Шон! — окликает меня отец, и кабилл-ушти резко дергает головой, едва не ударившись о мою голову. — Зачем ты сегодня тычешься в него носом? Разве не видишь, какие у него голодные глаза? Или ты думаешь, что будешь неплохо выглядеть с половиной лица?

Но я не отвечаю, а просто смотрю в квадратный зрачок жеребца, а он смотрит на меня, чуть отвернув голову. Я надеюсь, он запоминает то, что я ему сказал: «Не ешь моего отца».

Отец прокашливается и говорит:

— Думаю, теперь тебе лучше уйти наверх. Подойди-ка…

И он хлопает меня по плечу, прежде чем вскочить в седло.

Он выглядит маленьким и темным на спине красного жеребца. Его руки уже непрерывно натягивают поводья, чтобы удержать коня на месте. От этого мундштук во рту лошади дергается; я наблюдаю за тем, как красный конь мотает головой вверх-вниз, вправо-влево… Я бы не стал так с ним поступать; но я тут пока что ни при чем.

Мне хочется сказать отцу: надо помнить, что жеребца вечно заносит вправо, и потому кажется, будто он лучше видит левым глазом, но вместо этого я говорю:

— Увидимся после бегов.

Мы киваем друг другу, как посторонние; прощания здесь не приняты, они лишь вызывают неловкость.

Я наблюдаю за состязанием с утеса, когда вдруг какой-то серый водяной конь хватает моего отца зубами за руку, а потом за плечо.

На какое-то мгновение волны застывают, не достигнув берега, а чайки над нами перестают махать крыльями, и смешанный с песком воздух не в силах вырваться из моей груди.

А потом серый водяной конь вырывает отца из седла, сбрасывает со спины красного жеребца. Серый разжимает зубы, и отец падает на песок; кажется, он умер еще до того, как по нему прошлись многочисленные копыта. Он шел вторым, и потому тянулась долгая минута, прежде чем остальные лошади промчались над его телом и я смог снова его увидеть. К этому моменту он превращается в длинное черно-красное пятно, наполовину скрытое пенными барашками волн. Красный жеребец с голодным видом оборачивается к пятну, но выполняет мою просьбу: он не ест того, что было моим отцом. Он просто уносится в воду. Море сегодня краснее красного.