Почему Джулиана, я могу понять. Он представляет определенную ценность. Они могут потребовать за него выкуп. Но я никакой ценности не представляю. И это меня очень нервирует.
— Больно было? — спрашивает Джулиан.
Я смотрю ему в глаза, и снова меня поражает, какие они ясные, как чистая речная вода с оттенком фиолетового и темно-синего.
— Не очень,— вру я в ответ.
— Ненавижу больницы,— говорит Джулиан и отводит взгляд.— Лаборатории, ученые, доктора. Все это.
На несколько секунд между нами повисает тишина.
— А ты разве ко всему этому не привык? — спрашиваю я, потому что мне действительно интересно.
Джулиан искоса смотрит на меня, у него слегка приподнимается уголок рта — намек на улыбку.
— Я думаю, есть вещи, к которым невозможно привыкнуть,— говорит он.
Вдруг, сама не знаю почему, я вспоминаю Алекса, и у меня сжимается желудок.
— Да, наверное.
Позже тишину нарушает какой-то новый звук. Я лежала на койке, чтобы зря не тратить силы, но теперь сажусь.
— Что такое? — спрашивает Джулиан, но я поднимаю руку и заставляю его замолчать.
Шаги за дверью. Приближаются. Потом скрип металлических петель — это открывается дверца внизу на двери.
Чтобы хоть мельком увидеть того, кто нас здесь держит, я ныряю с кровати на пол и больно приземляюсь на правое плечо. В ту же секунду в камеру по полу с дребезжанием въезжает поднос, и дверца захлопывается. Я сажусь на пол и тру плечо.
— Черт!
На тарелке лежат два толстых куска хлеба и несколько жгутов вяленого мяса. Плюс к этому нам выдали металлическую флягу с водой. Совсем не плохо, если сравнивать с тем, что мне приходилось есть в Дикой местности.
— Увидела что-нибудь? — спрашивает Джулиан.
Я только трясу головой.
— Ну, если бы и увидела, нам бы вряд ли это помогло.
Джулиан колеблется секунду, а потом соскальзывает с койки и присоединяется ко мне на полу.
— Информация лишней не бывает,— говорю я, немного резче, чем следовало.
Еще одно правило Рейвэн. Джулиану, естественно, этого не понять. Такие люди, как он, не желают знать, думать, делать выбор. Это основа их существования.
Мы одновременно тянемся к фляге, наши пальцы соприкасаются, и Джулиан отдергивает руку, как будто обжегся.
— Пей,— говорю я.
— Ты первая,— возражает он.
Я беру флягу и пью мелкими глотками, а сама наблюдаю за Джулианом. Он рвет хлеб на кусочки, не трудно догадаться, что хочет, чтобы хватило надольше. Наверное, проголодался.
— Возьми мой хлеб,— говорю я.
Даже не знаю, почему решила с ним поделиться. Это не умно. Чтобы вырваться отсюда, мне потребуется вся моя энергия.
Джулиан удивленно смотрит на меня. Странно, волосы у него пшеничные, глаза синие, а ресницы густые и черные.
— Ты уверена?
— Забирай,— говорю я и чуть не добавляю: «Пока не передумала».
Второй кусок Джулиан ест жадно, держит двумя руками. Когда с хлебом покончено, я протягиваю ему флягу, он берет ее, но ко рту подносить не торопится.
— От меня не подхватишь,— говорю я ему.
Джулиан вздрагивает, как будто мы долго сидели в тишине, а я вдруг ее нарушила.
— Что?
— Болезнь. Амор делириа нервоза. От меня не заразишься. Я не опасна.
Алекс как-то сказал мне те же самые слова. Я гоню эти воспоминания, загоняю их подальше в темноту.
— Да и через воду или еду она тоже не передается. Это выдумки.
— Через поцелуй можно заразиться,— помолчав немного, говорит Джулиан.
На слове «поцелуй» он запинается, сейчас это слово редко произносят, только не на людях.
— Это — другое.
— А меня это и не волнует,— запальчиво говорит Джулиан и, чтобы я не сомневалась, делает большой глоток из фляги.
— А что волнует?
Я беру кусочек вяленого мяса, прислоняюсь спиной к стене и начинаю его медленно жевать.
Джулиан избегает смотреть мне в глаза.
— Просто я не проводил так много времени с...
— С девушками?
Джулиан качает головой.
— Вообще ни с кем. Ни с кем из ровесников.
Мы на секунду встречаемся глазами, и я чувствую легкий толчок. У Джулиана изменились глаза — кристально чистая вода в реке разлилась, стала глубже, превратилась в водоворот зеленого, золотого, фиолетового цветов.
Кажется, Джулиан понял, что сказал лишнее, он встает с пола, идет к двери, потом возвращается. Первый признак волнения за все время пребывания в камере. Весь день он был поразительно спокоен.
— Как ты думаешь, зачем нас здесь держат? — спрашивает он.
— Выкуп хотят, наверное.
Это единственное разумное объяснение.
Джулиан обдумывает мои слова и постукивает себя пальцем по губам.
— Мой отец заплатит,— говорит он через какое-то время.— Я — ценный человек для движения.
Я молчу. В мире без любви отношения между людьми строятся на их ценности, обязанностях, на выгоде, цифрах и датах. Людей взвешивают, измеряют, оценивают, а душа превращается в прах.
— Но вообще, мы не имеем дел с заразными,— добавляет Джулиан.
— Ты не можешь знать, что это они нас захватили,— говорю я и тут же жалею об этом.
Лина Морган Джонс даже в камере должна вести себя в соответствии со своей легендой.
Джулиану не нравятся мои слова.
— Ты разве не видела их на митинге? — спрашивает он, а когда не получает ответа, продолжает: — Не знаю. Может быть, то, что случилось, хорошо? Может, теперь люди поймут, что АБД пытается для них сделать. Они поймут, что это необходимо.
Джулиан говорит, как будто к толпе народа обращается. Интересно, сколько раз ему вдалбливали в голову все эти слова, все эти идеи? Сомневался он в них хоть раз?
Мне вдруг становится тошно, Джулиан так уверен в том, что знает, как устроена жизнь. Будто ее можно препарировать, как какой-нибудь подопытный экземпляр в лаборатории, разобрать по косточкам и аккуратно на все навешать ярлыки. Но я с ним не спорю. Лина Морган Джонс не должна снимать маску.
— Надеюсь, так и будет,— страстно говорю я, после чего возвращаюсь на свою койку и ложусь.
Чтобы Джулиан понял, что разговор закончен, я утыкаюсь носом в стену, но сама, в отместку, беззвучно произношу слова, которым меня научила Рейвэн. Это слова из старой религии:
Господь — пастырь мой. Не будет у меня