Но при этом Сергей никогда, даже если возвращался рано или если получалось заскочить в середине дня, не заставал Марию с лейкой или пылесосом. Как ни войдет, она всегда находилась в одном и том же месте, как кошка: сидит в гостиной, в глубоком кресле, разглядывает модные журналы. Он ей их привозил прямо тоннами, все подряд. Выражение лица у Марии, пока еще не подняла голову и не заметила, что он смотрит, было, как у маленькой девочки, которая увидела что-то необыкновенное: глаза распахнуты, рот приоткрыт, язычок сосредоточенно проводит по губам. Ничего прекрасней этой картины, наверно, на свете нет. Вечерние сумерки, в твоем доме твоя женщина сидит в кресле с ногами, и льется мягкий свет торшера, и тишина.
С нежностью грубоватая душа Дронова свыкалась трудно, и мысли в эту драгоценную минуту у него были не размягченные, а наоборот, свирепые: ну, если кто-нибудь ее обидит – хоть пальцем, хоть взглядом, думал Сергей. И скрипел зубами, представляя, что сделает с гадом.
Вечер в его новой счастливой жизни был самое лучшее время суток. Впереди еще столько всего – и ужин вдвоем, и помолчать у камина, и, конечно, любовь, а потом дождаться, когда она ровно задышит, улыбнуться и уснуть самому.
Зато дни он сильно не любил. Делал всё, что требовалось, но не жил, а терпел и без конца смотрел на часы. Оказывается, у жизни тоже существовало два режима – медленный, это когда без Марии, и убыстренный, когда с ней.
То, что она немая, совсем не мешало, даже наоборот. На двадцать седьмом году от роду, перепробовав сто или, может, двести баб, Сергей сделал открытие: твоя настоящая женщина – та, с которой слова не нужны. Они скорее всего только напортили бы.
Беда только, что не было возможности спросить, чего ей хочется. Прямо мука мученическая: денег куры не клюют, возможности почти неограниченные, а порадовать любимую женщину подарком – проблема. Цветы он ей, конечно, привозил, каждый день, но больше по привычке. В саду были и розы, и тюльпаны, и лилии – что хочешь. Пробовал потыкать пальцем на картинки в ее любимых журналах. Мол, покажи, что тебе купить. Мария только смеялась, качала головой. Кажется, ей нравилось разглядывать не тряпки, а красивых и нарядных манекенщиц.
Но со временем Дронов научился угадывать ее желания, это было куда приятнее. Например, заметил, что, Мария хмурит брови всякий раз, когда посмотрит на частокол вокруг дома – четырехметровый, глухой. И догадался. Поменял на ажурную кованую решетку, тридцать тысяч отвалил, но ребята постарались, за три дня поставили. Марии понравилось – теперь, глядя во двор, она улыбалась, да и сад сразу сделался радостный, светлый.
Когда они вдвоем сидели у камина, слушая, как трещит огонь, Сергею казалось, что это у них такой разговор, о чем-то очень серьезном, важном, чего обычными словами не выразишь. На душе делалось тревожно, но в то же время и хорошо. Что-то внутри подрагивало, натягивалось, будто душу тянуло в две разные стороны, и сильно тянуло, чуть не до разрыва. Однажды Дронов догадался. Это его дневная и ночная жизни больше не хотят уживаться друг с другом. Потому что нет ничего общего между Мюллером, налом-откатом, жадными рожами чиновников – и Марией, когда она вот так сидит в кресле, смотрит на огонь, и отсветы делают ее лицо полупрозрачным.
А в дневной жизни, чего говорить, случалось всякое, иной раз и страшное.
В первую же неделю новой счастливой жизни на Дронова и вовсе свалилась стопудовая заморока.
Очень долго тянулся геморрой с лесным участком, принадлежавшим дому отдыха «Раздолье». Сэнсэй уже пробил передачу земли наверху, и в районе давно согласовали, но директор оказался мужик упертый, ни в какую не уступал. Мюллер и так к нему подъезжал, и этак – глухо. Ну и попросил Сергея поучаствовать, типа оказать ветерану уважение. А то этот пень лесной уж и заявление в прокуратуру накатал.
Ладно. Забили встречу в кооперативном кафе «Поплавок», которое держал один из Мюллеровых ребят.
Всё чин чином, культурно: табличка «спецобслуживание», никого посторонних, накрытый стол на троих. Но без официантов, чтоб директор свидетелей не стремался. Только в углу, за отдельным столиком, сидел Мюллеров телохранитель Федул (по-настоящему не то Федулов, не то Федулин, Сергей толком не помнил). С некоторых пор Мюллер без него никуда – многим на хвост наступил, в том числе и серьезным людям, так что осторожность не помешает. Федул этот был афганский спецназовец, посмотришь на рожу – жуть берет.
Короче, Мюллер домотдыховского директора (Васильев его фамилия) обхаживал, Федул сидел у нетронутого бокала с минералкой, а Сергей, хоть в разговоре вроде бы и участвовал, но больше улыбкой и поддакиванием, а сам думал о Марии, о том, что через два часа увидит ее.
И замечтался, пропустил момент, с которого дело вкось пошло. Вроде даже и слышал, что голоса стали громче, злее, но включился поздно – только когда Васильев ладонью по столу хлопнул. Морда красная, глаза сверкают. Мужик он был хоть и немолодой, седой весь, но кряжистый такой и голосина – бас.
– Ты меня, Мельников, на испуг не бери! Я полковник Советской Армии! Во Вьетнаме бомб напалмовых не боялся, а уж тебя, пузырь зачесанный, и подавно!
Виноват на самом деле был Сергей – не вмешался вовремя, прослушал, из-за чего дед всколыхнулся. Видимо из-за дочки. Мюллер по дороге сказал: «А не возьмет бабки, я его через девчонку прищемлю. У него дочка поздняя, пылинки с нее сдувает». Вот, наверно, и прищемил, идиот.
Но и Васильеву не надо было про зачес говорить – Мюллер из-за своей проплешины здорово переживал, недавно за пересадку волос пять штук отстегнул. Не помогло.
Стал он весь белый, через стол перегнулся, хвать старика за узел галстука. А руки у Мюллера сильные, черный пояс по карате. Директор захрипел, руками по столу зашарил, вслепую.
– Всё, достал ты меня, барбос! Завтра заяву свою из прокуратуры заберешь. А не заберешь – мои пацаны твою Людку после школы отловят и на хор поставят. Это железно! – брызгал слюной Мюллер.
Главное, видел ведь Сергей, что рука Васильева наткнулась на столовый нож и вцепилась в рукоятку. Но Режим не включился. Только и успел крикнуть:
– Мюллер!
А дед уже замахнулся и точно всадил бы тупой железякой Мюллеру в шею или еще куда, но тут Федул как жахнет из своего «Макарова» – у директора только башка мотнулась. Красные брызги на скатерть, на блюдо с заливным судаком…
У Мюллера отвисла челюсть. Руки он разжал, и Васильев без крика, без стона завалился вместе со стулом.
Здесь-то Сергея токо-так и тряхнул, да поздно.