Ответ: нет, Эндрю Филдинга уже ничто и никто не спасет.
Его последней связной мыслью было что-то вроде молитвы или мольбы: пусть где-то в неведомом мире квантов сознание продолжает существовать – после того, что люди называют смертью. Филдинг считал религию пустым обманом. Однако на заре двадцать первого столетия проект «Тринити» внезапно воскресил надежду на бессмертие.
Удар о пол был диковинно мягким. Казалось, пол расступился – как вода.
* * *
Дернувшись всем телом, я вдруг очнулся и схватил револьвер.
Незваная гостья дергала дверь, которой не позволяла открыться только цепочка.
Все еще ошалелый от своего видения, я безуспешно пробовал встать. Это был первый в моей жизни сон такой степени реальности. Впечатление, будто только что умер я, будто это я только что был Эндрю Филдингом – в момент его смерти…
– Профессор Теннант? – раздался громкий женский голос. – Дэвид! Вы дома?
Мой психиатр?
Стиснув лоб левой рукой, я силился вернуться в реальный мир.
– Профессор Вайс? Рейчел? Это вы?
– Да! Снимите же цепочку!
– Иду, иду… Вы там одна?
– Ну да! Откройте же дверь!
Я сунул пистолет под подушку на диване и побрел к двери.
И только когда я коснулся цепочки, меня вдруг пронзила мысль: а ведь я никогда не говорил моему психиатру, где живу!
У Рейчел Вайс были смоляные волосы, оливковая кожа и глаза как ониксы. Одиннадцать недель назад, во время первого терапевтического сеанса, я мысленно сравнивал ее с Ребеккой из «Айвенго» Вальтера Скотта. Только в романе красота Ребекки дикая, необузданная. А сосредоточенно-серьезный вид Рейчел Вайс отбивал всякое желание задуматься, хороша ли она собой, нарядно ли одета. Словно профессор Вайс сама нарочно и тщательно прятала все то, что могло бы помешать людям видеть в ней только замечательного клинициста.
– Это что за дела? – воскликнула она, указывая на подушку, под которую я сунул револьвер. – Решили лечиться самым радикальным методом?
– Нет. А как вы нашли мой дом?
– Позвонила в университет, где вы раньше преподавали, и секретарша подсказала. Два предыдущих сеанса вы пропустили, но всякий раз по крайней мере заранее предупреждали меня по телефону. А сегодня я вас ждала, ждала, а вы даже позвонить не потрудились! Учитывая ваше настроение в последнее время, я вообразила самое худшее. И вот примчалась… – Тут Рейчел заметила видеокамеру на треноге. – О, Дэвид, вы опять за свое?
– Это не то, что вы думаете.
Похоже, мои слова ее не убедили. Пять лет назад пьяный водитель столкнул машину моей жены в придорожный пруд. Глубина вроде бы небольшая, но и Карен, и моя дочь Зуи захлебнулись прежде, чем прибыла помощь. Я работал в больнице, куда их привезли, и лично наблюдал, как врачи "скорой помощи" безуспешно пытались спасти мою дочь, в которой еще теплилась жизнь. Эта нежданная трагедия меня сломала. Я днями сидел перед телевизором, снова и снова прокручивая видеоролики, на которых Зуи училась ходить, смеялась у Карен на руках, обнимала меня в свой третий день рождения… Моя врачебная практика сначала скукожилась, а потом и вовсе Богу душу отдала, и я погрузился в самую что ни на есть клиническую депрессию. Это был единственный факт моей личной жизни, который я в деталях обсуждал с профессором Вайс, – да и то лишь потому, что на третьем сеансе она рассказала, что всего год назад ее единственный ребенок умер от лейкемии.
На откровенность она пошла специально, в уверенности, что истинная причина моих снов – трагическая гибель моей семьи. Рейчел тоже потеряла не только ребенка. Ее муж не справился с тягостными последствиями болезни сына – бросил семью и вернулся в Нью-Йорк. Рейчел – также как и я – провалилась в глубочайшую яму депрессии, из которой в конце концов все же выкарабкалась – с помощью врача и лекарственных препаратов. Однако я, весь в отца, свою частную жизнь охранял от других с яростным упрямством. И поэтому самостоятельно прошел через весь ужас внезапного возврата в одиночество. Не было и дня, чтоб я не вспоминал с тоской жену или дочь, но время, когда я, обливаясь слезами, в тысячный раз просматривал старые видеозаписи, – то черное время все же миновало.
– С Карен и Зуи сегодняшнее никак не связано, – сказал я. – Пожалуйста, закройте дверь.
Рейчел, зажимая в руке ключи от машины, по-прежнему стояла в дверном проеме. Ей явно хотелось поверить мне.
– Что же в таком случае происходит? – спросила она.
– Дело в моей работе. Да заходите вы. И дверь закройте. Пожалуйста.
Еще секунду поколебавшись, Рейчел закрыла за собой дверь и сказала, глядя мне прямо в глаза:
– Что ж, быть может, вам пора рассказать мне кое-что о своей работе.
Мое нежелание говорить на эту тему давно было яблоком раздора между нами. Рейчел полагала, что пациент должен доверять врачу так же, как священнику на исповеди, ибо врач связан такой же клятвой неразглашения. Поэтому мое непреклонное молчание оскорбляло ее. По ее мнению, секретность исследований была выдумкой моего недужного ума. И не надо, мол, ее стращать тем, что знать о моей работе опасно для других. Сочинил себе целый фантастический мир – лишь бы не дать изучающему взгляду проникнуть в душу!.. Я не обижался. По требованию Агентства национальной безопасности при первой встрече с Рейчел Вайс я назвался выдуманным именем. Однако не прошло и десяти секунд после нашего рукопожатия, как она узнала меня – вспомнила лицо с обложки моей книги. Мою попытку остаться инкогнито она классифицировала как обычную паранойю медицинского светила – и я не пробовал ее разубедить. Но затем, неделя за неделей, я наотрез отказывался говорить о своей работе и проявил воистину маниакальное желание «оградить» эту часть своей жизни. И диагноз профессора Вайс, очевидно, начал неумолимо сдвигаться в сторону шизофрении.
Рейчел было невдомек, что мне разрешили видеться с ней лишь после того, как я закатил форменный скандал Джону Скоу, главе проекта «Тринити». Свою нарколепсию я считал результатом эксперимента, которому меня, среди прочих, подвергли несколько месяцев назад. Так сказать, производственная травма! И я стоял на том, что без профессиональной помощи психоаналитика мне никак не разобраться в диковинных снах, которые сопутствовали моим приступам.
Сначала из форта Джордж-Мид специально для меня доставили самолетом аэнбэшного психиатра, помешанного на медикаментозном лечении. Его диагноз: хронический стресс и депрессия. У психиатра было только два желания: напичкать меня без меры "таблетками радости" и попутно выпытать секрет, как стать автором всемирно известной книги по медицине. Затем выписали откуда-то женщину-психотерапевта, опять же из своих, мастерицу лечить неврозы у людей, которые годами работают в обстановке полной секретности. Символику снов она знала на уровне нескольких популярных брошюр, прочитанных в студенческие годы – "для расширения кругозора". И она, вслед за коллегой, пыталась начинить меня по самое горло антидепрессантами и нейролептиками. Словом, в распоряжении Агентства национальной безопасности не оказалось нужного мне психоаналитика, наторевшего в разборе снов.