А потом я больше ничего не вижу.
Я бегу.
Я бегу быстрее, чем бегала когда-либо в жизни. Стволы деревьев проносятся мимо, сливаясь в размазанные полосы, как бывало, когда я скакала на лошади на острове, но сегодня вперед меня несут только ноги, уводя от чего-то настолько страшного, чему я не могу заставить себя взглянуть в лицо.
Ты хочешь знать, кто убил твоего отца?
Нет! Я хочу повернуть время вспять. Отмотать его назад, к тому моменту, когда начала задавать вопросы. Вопросы, на которые, как я думала, мне нужны были ответы.
Теперь я понимаю, что ошибалась.
Есть вещи, которых лучше не знать. Голос Пирли.
За деревьями вдалеке виднеется дом Майкла Уэллса. Его вид вселяет в меня странное ощущение надежды, как у вора, увидевшего церковь, а в ней свой единственный шанс на спасение и обретение убежища. Я бегу быстрее, и вскоре передо мной появляется сверкающий синий прямоугольник плавательного бассейна Хемметеров. Но Хемметеры здесь больше не живут. Бассейн, как и весь дом, принадлежит Майклу. Слишком много перемен…
Спотыкаясь, я вбегаю в бетонный дворик, в центре которого расположен бассейн, и мои глаза с вожделением всматриваются в его синюю глубину. Какая-то часть меня стремится скользнуть под воду, лечь на дно и затаить дыхание, слушая, как сердце начинает биться все реже и реже, промежутки между ударами становятся все длиннее и длиннее, растягиваясь до бесконечности. Но так не бывает. Лишенное притока кислорода, сердце постепенно начнет ускорять ритм, пытаясь накормить задыхающиеся ткани, пока наконец не превратится в бессмысленно и отчаянно трепыхающийся кусочек плоти у меня в груди. И тогда я рванусь к поверхности. Даже желание умереть не способно заглушить инстинкт самосохранения, выпестованный миллионами лет эволюции. Для этого требуется насилие. Или такой способ самоубийства, который не предусматривает обратного пути. Например, внутривенное введение морфия. Скорее всего, именно эта инъекция и погрузила Энн в благословенное забытье, так что сожаление и прочие соображения быстро превратились в ничто. Впрочем, сомневаюсь, что она повернула бы обратно, даже если бы могла.
Для некоторых боль ежеминутного существования становится настолько острой, что в конце концов они могут, не мигая, взглянуть в лицо смерти – и даже приветствовать ее – и, не оглядываясь назад, пересечь реку, о которой говорил доктор Малик. Но для меня, пусть даже я подбиралась к самому краю черной бездны самоубийства, боль всегда была предпочтительнее пустоты.
До сегодняшнего дня…
В доме Майкла горит свет. И только он заставляет меня отступить от бассейна и подойти к застекленной створчатой двери в задней части дома. Внезапно я барабаню по стеклу, барабаню изо всех сил, и боль в разбитых суставах не останавливает меня, а лишь напоминает о том, что я еще жива. Я вижу движение внутри, к двери спешит Майкл, лицо у него встревоженное и озабоченное. Прежде чем он успевает заговорить, я бросаюсь к нему, приподнимаюсь на цыпочки, крепко обнимаю его и прижимаюсь к нему всем телом.
– Эй, в чем дело? – спрашивает он. – Что случилось? Вы с мамой поссорились?
Я хочу ответить, но грудь мою сотрясают рыдания. Я всхлипываю, дрожа всем телом.
– Я убила своего отца! – пронзительно кричу я, но с губ моих не слетает ни звука.
– Успокойся, – говорит Майкл, гладя меня по голове. – Что бы это ни было, мы справимся.
Я отчаянно трясу головой, глядя на него сквозь слезы, застилающие глаза.
– Ты должна рассказать мне, что случилось, Кэт.
На этот раз губы мои складываются в слова, но я опять не могу издать ни звука. А потом, как обезумевший от горя ребенок, запинаясь, я выпаливаю правду. На мгновение глаза Майкла расширяются, но потом он снова прижимает меня к себе.
– Дед сказал тебе это?
Я киваю, спрятав лицо у него на груди.
– У него есть какие-либо доказательства?
Я качаю головой.
– Я просто чувствую… В то самое мгновение, как он сказал мне это, я поняла, что наконец-то услышала правду. Только…
– Что? – спрашивает Майкл.
– Мне ведь было всего восемь лет. Неужели я действительно могла застрелить отца?
Майкл вздыхает с глубокой грустью.
– Когда я вернулся в Натчес, была осень. И первое, что поразило меня, это газетные фотографии семи-восьмилетних подростков, которые застрелили своего первого оленя.
В отчаянии я закрываю глаза.
– Вчера я думал о такой возможности, – продолжает он. – Я говорил, что если тебя насиловал отец, то застрелить его могли Пирли или твоя мать. Но, в общем… да, это могла быть и ты. Отцеубийство, пожалуй, самая убедительная причина, из-за которой ты уединилась в молчании.
«Что я здесь делаю? – спрашиваю я себя. – Сижу в доме мужчины, которого едва знаю, и трясусь, как эпилептик».
– Если все действительно случилось именно так, – говорит Майкл, – если ты и в самом деле застрелила своего отца, вне всякого сомнения, это был акт самосохранения. Если восьмилетнюю девочку довели до того, что она убила своего отца, то никто в целом мире не усомнится в справедливости ее действий.
Я слышу слова Майкла, но не улавливаю их смысла. Они не могут проникнуть в мою израненную душу. Кажется, он чувствует это. Обняв, он ведет меня в главную спальню, откидывает в сторону покрывало и усаживает меня на край кровати. Опустившись на колени, он снимает с меня туфли, укладывает меня и укрывает покрывалом, подтянув его до подбородка.
– Лежи спокойно и не двигайся. Я вернусь через минуту.
Он исчезает, оставив меня в прохладном, сухом полумраке своей спальни, снабженной кондиционером. Странно, но я чувствую себя здесь как дома. В этой спальне больше тридцати лет спали мистер и миссис Хемметер. Они любили меня, как дочь, и, наверное, какая-то часть их душ осталась здесь.
Майкл появляется рядом с кроватью, держа в руке стакан воды.
– Это «Лорсет-плюс», анальгетик. Он снимет напряжение.
Я беру с него с ладони белую таблетку, но когда край стакана касается моих губ, вдруг понимаю, что совершаю ужасную ошибку. Я выплевываю таблетку и кладу ее на ночной столик.
– В чем дело? – недоуменно спрашивает Майкл.
– Я не могу принимать эти таблетки.
– У тебя аллергия на гидрокодон?
Я смотрю в его глаза, вижу в них беспокойство и не хочу говорить ему правду. Почему он столько сделал и делает для меня? Он нарушил мирное течение своей жизни, чтобы помочь мне. И этому должна быть какая-то причина. Но я больше не могу лгать ему. Не могу даже промолчать.
– Я беременна, – говорю я, не отводя от него глаз.
Он не вздрагивает и не отшатывается, как моя мать, когда я упомянула любовницу отца, но в глазах его что-то меняется. Теплота медленно сменяется холодностью и настороженностью.