– Опасность! – надрывается голос у меня в голове. – Помогите! Опасность!
Этот голос выработался у меня в результате пяти лет практики свободного погружения. Он предупреждает о том, что я приближаюсь к критической точке. Уровень кислорода в тканях моего организма понизился настолько, что большинство людей уже потеряли бы сознание. Собственно говоря, большинство из тех, кто пролежал бы на дне столько, сколько лежу здесь я, уже были бы мертвы. Но у меня еще есть некий неприкосновенный запас. Мои мысли уплотнились, превратившись из яркого потока сознания в пронзительный тоненький лучик пульсирующего синего света. Сообщение, которое несет этот лучик, не имеет никакого отношения к моему прошлому. Оно касается моего ребенка. Он здесь, со мной, в безопасности моего лона – самого главного органа, если применима подобная формулировка. Большинство женщин содрали бы с меня кожу живьем за то, что я своим поведением подвергаю опасности жизнь ребенка. В другой ситуации и я поступила бы так же. Но я не в другой ситуации. Многие женщины, осознав, что забеременели от женатого мужчины, уже запланировали бы аборт. Но я не сделала этого. И не сделаю. Это мой ребенок, и я намерена оставить его. Я рискую его жизнью лишь потому, что рискую своей собственной. Что до моего мотива… пульсирующий у меня в голове тоненький лучик синего света говорит мне: ребенок переживет это. Когда мы выйдем из воды, то станем с ним одним целым, и ничего, что сделает или скажет Шон Риган, уже не будет иметь для нас значения…
Мышцы моего тела напрягаются. Открыв глаза, я вижу темный силуэт, склонившийся над водой. От силуэта медленно отделяется золотистая острога и опускается прямо ко мне. Я сбрасываю камень с груди и выныриваю к воздуху и свету, бессвязно ругаясь от испуга и негодования. На краю бассейна стоит высокий мужчина, держа в руках десятифутовую рыболовную сеть. Он выглядит еще более испуганным, чем я.
– Я думал, вы утонули! – возмущенно кричит он. Потом заливается краской и отворачивается.
Я прикрываю грудь руками, только теперь вспомнив, что нырнула в бассейн в одних трусиках.
– Вы кто? А где миссис Хемметер?
– В Магнолия-хаус. – Он все еще отводит глаза в сторону. – Это дом для престарелых. А этот особняк она продала мне. Вы не хотите одеться, а?
Я опускаюсь на колени, так что вода поднимается мне до подбородка.
– Теперь я прилично выгляжу. Можете поворачиваться.
Мужчина оборачивается. У него песочного цвета волосы и голубые глаза, одет он в шорты цвета хаки и голубую расстегнутую рубашку из рогожки с коротким рукавом. Из кармашка рубашки виднеются несколько шпателей для отдавливания языка. Похоже, ему недавно перевалило за тридцать, и что-то в его облике кажется мне смутно знакомым.
– Я вас знаю? – спрашиваю я.
Он улыбается.
– А вы как думаете?
Я внимательно разглядываю его, но никак не могу вспомнить.
– Знаю. Или знала раньше.
– Я Майкл Уэллс.
– Боже мой! Майкл? Я не…
– Вы не узнали меня, я понимаю. За последние два года я потерял восемьдесят фунтов.
Я оглядываю его с головы до ног. Мне трудно соотнести образ мужчины, которого я вижу перед собой, с давними воспоминаниями об учебе в средней школе, но все-таки в нем осталось достаточно от старого Майкла, чтобы его можно было узнать. Это как встретить в реальном мире человека, которого впервые увидела в отделении для раковых больных, проходящего курс лечения стероидами: тогда вялый и обрюзгший, а сейчас – чудесным образом выздоровевший, крепкий и сильный.
– Мой бог, ты выглядишь… неистовым и крутым.
К Майклу возвращается прежний румянец, но на этот раз более сильный.
– Спасибо, Кэт.
Он был на три года старше меня в средней школе Святого Стефана, а потом в университетском Медицинском Центре в Джексоне.
– Ты решил стать педиатром? – интересуюсь я, тщетно пытаясь припомнить какие-либо еще подробности.
Он согласно кивает головой.
– У меня была практика в Северной Каролине, но потом в больнице Святой Екатерины открылась вакансия и они пригласили меня. Этот городок отчаянно нуждается в педиатрах.
– Знаешь, я рада, что ты вернулся. Так этот дом теперь принадлежит тебе?
– Угу.
– Когда-то я плавала здесь каждый день.
Он улыбается.
– Миссис Хемметер рассказывала мне об этом.
– В самом деле? Ну и как, тебе нравится? Дом, я имею в виду.
– Нравится. Я не люблю жить на виду. Но, разумеется, это не Мальмезон.
– Радуйся, что это не так. Стоимость его содержания свела бы тебя в могилу.
– Могу себе представить. Ты жила где-нибудь еще в Натчесе?
– Нет. Мой отец вернулся с войны с «вьетнамским синдромом». Он не мог найти работу, поэтому матери пришлось оставить учебу в колледже, и они поселились в одном из помещений для слуг. Четыре года спустя родилась я. После этого мы никуда не переезжали.
– Чем занимался твой отец до войны?
– Он был сварщиком.
– Ага, отсюда, наверное, и его интерес к созданию скульптур?
– Да.
Я удивлена, что Майкл помнит это. После того как отец два года бродил по лесам и смотрел телевизор, однажды он привел в рабочее состояние свое сварочное оборудование и занялся ваянием скульптур из металла. Поначалу он создавал огромные, ужасные вещи – азиатских демонов из железа и стали, но со временем его стиль смягчился, и он стал пользоваться популярностью у некоторых коллекционеров.
– Это что там, камень? – спрашивает Майкл, показывая на воду.
– Да. Это твой камень. Он помогает мне оставаться под водой. Я свободный ныряльщик.
– Это что такое?
– Я опускаюсь в глубину, используя только воздух в легких.
Майкл выглядит заинтригованным.
– И как глубоко?
– Я ныряла на триста пятьдесят футов.
– Господи Иисусе! Я немного занимаюсь плаванием со скубой, [6] но и с полными резервуарами не опускался ниже девяноста футов.
– Я использую буксировочные сани, чтобы побыстрее опуститься на глубину.
– Этот тот самый экстремальный спорт, о котором я почти ничего не слышал.
– Да, напряженная и увлекательная штука. Гарантирует одиночество, если оно вообще существует на этой планете.
Он присаживается на корточки на краю бассейна, и в глазах его появляется любопытство.
– И тебе это нравится? Одиночество, я имею в виду?
– Иногда. А в другое время я терпеть не могу оставаться одна. В буквальном смысле.