Я поддерживаю отношения со своим теперешним, последним по счету, психотерапевтом, доктором Ханной Гольдман, только потому, что она позволяет мне не приходить на заранее назначенные сеансы, но зато звонить ей, когда вздумается. Мне не нужно кабинетное время, проведенное в разговоре с глазу на глаз. Мне достаточно всего лишь понимающего собеседника.
Собственно говоря, мне давно пора позвонить Ханне. Она еще ничего не знает о моей беременности. Ей также неизвестно и о моих острых тревожных состояниях с реакцией паники. Несмотря на то, что мы знакомы вот уже четыре года, мне до сих пор трудно обратиться к ней за помощью.
Я происхожу из семьи, в которой депрессия считается слабостью, а никак не болезнью. В детстве, когда это могло принести мне огромную пользу, я не посещала психотерапевта. Мой дед, хирург, считает, что психотерапевты больны в гораздо большей степени, чем их пациенты. Мой отец, ветеран войны во Вьетнаме, до того как умереть, обращался к нескольким психотерапевтам в госпитале для ветеранов, но никто из них не сумел облегчить симптомы его «вьетнамского синдрома». [3] Моя мать также отказалась от лечения, заявив, что психиатры-мозголомы ничем не помогли ее старшей сестре, а один из них даже соблазнил ее. Когда в возрасте двадцати четырех лет тяга к самоубийству побудила меня наконец обратиться за помощью, никто – ни патентованные доктора медицины, ни психологи – не смог справиться с переменами в моем настроении, избавить меня от ночных кошмаров и уменьшить мою тягу к спиртному или периодическому неразборчивому сексуальному поведению. До того как я познакомилась с доктором Ханной Гольдман и ее политикой невмешательства, терапия для меня оставалась лишь пустым звуком, напрасной тратой времени. И все-таки… Хотя в справочниках Ханны моя нынешняя ситуация наверняка характеризуется одним словом – «кризис», я почему-то не могу заставить себя вновь обратиться к ней.
Когда в ночи поросшие соснами и дубами холмы сменяют сырые низины, я ощущаю по левую руку от себя великую реку, которая вот уже тысячелетия неспешно несет свои воды на юг, не обращая никакого внимания на страдания и суетливые хлопоты человеческих существ. Река Миссисипи связывает городок, в котором я родилась, с городом, в котором я живу сейчас, став взрослой. Великая водная артерия, петляя и извиваясь среди болот и холмов, соединяет два крайних полюса моего существования – сопливого детства и независимости. Однако действительно ли я так независима, как думаю? Натчес, городишко, расположенный вверх по реке – он старше Нового Орлеана на два года, тысяча семьсот шестнадцатый год против тысяча семьсот восемнадцатого, – сделал меня такой, какая я сейчас, нравится мне это или нет. И вот сегодня вечером блудная дочь со скоростью восемьдесят пять миль в час возвращается домой.
Назад и вперед…
С ревом мотора и визгом покрышек на мокром шоссе я прохожу повороты трассы, по обеим сторонам которой стоит темный лес. В машине повисает ощущение непонятной, но от этого не менее осязаемой опасности. И только когда в свете фар вспыхивает надпись «Исправительная колония Ангола», я понимаю, в чем дело. К югу от полей, огражденных колючей проволокой, известных под названием «Ферма Ангола», на середине реки из воды поднимается остров. Принадлежащий моей семье с незапамятных времен, еще до Гражданской войны, этот атавистический мирок, подобно мрачному миражу, парит между изящными и элегантными городами Новый Орлеан и Натчес. Моя нога вот уже более десяти лет не ступала на остров ДеСалль, но сейчас я чувствую его присутствие, точно так же, как вы ощущаете в темноте движения невидимого, но опасного зверя, пробуждающегося ото сна. Находясь всего в дюжине миль от меня по левую руку, он жадно втягивает ноздрями воздух, стремясь уловить мой запах.
Я сильнее утапливаю педаль газа и оставляю это зловещее место позади, впадая в водительский дорожный транс, в котором окончание пути пролетает незаметно. Я выхожу из него отнюдь не на окраине Натчеса, а уже на извилистой подъездной дорожке, пробегающей по высокой насыпи через лес, которая ведет к дому моего детства. Окруженный некогда двумя сотнями акров девственного леса, старинный особняк, в котором я выросла, построенный еще до Гражданской войны тысяча восемьсот шестьдесят первого года, занимает сейчас всего лишь каких-то двадцать поросших лесом акров. С одной стороны поместье граничит с больницей Святой Екатерины, точнее, ее местным отделением, с другой – с огромной и величественной старой плантацией, именуемой «Элмз Корт». Тем не менее подъездная аллея, обсаженная дубами, ветви которых смыкаются над головой, все еще привлекает туристов, внушая им обманчивое ощущение, что они приближаются к уединенному феодальному поместью в европейском стиле.
Высокие кованые створки ворот перекрывают последние пятьдесят ярдов подъездной дорожки, но сколько я себя помню, они всегда оставались распахнутыми. Я останавливаюсь и нажимаю кнопку на воротах. Створки расходятся, словно их разводят невидимые руки. Как если бы боги открыли мне путь домой.
«Зачем я здесь?» – спрашиваю я себя.
Ты знаешь, зачем, – отвечает насмешливый голос. – Тебе больше некуда бежать.
Проглотив, не запивая, таблетку валиума, я медленно въезжаю в ворота.
Позади меня с лязгом захлопываются железные створки.
Впереди на огромной лужайке в свете луны открывается вид, от которого у большинства посетителей по-прежнему захватывает дух. Французский дворец, словно призрак, вырисовывается в тумане. Его выложенные из известняка стены матово светятся подобно ухоженной коже, а окна напоминают темные глаза, блестящие от чрезмерной усталости или выпивки. Особняк поражает размерами, производя впечатление безграничного могущества и богатства. Однако с точки зрения современного человека он являет собой, до некоторой степени, абсурдное зрелище. Дворец времен французской империи в городке, раскинувшемся на берегах Миссисипи, с населением в двадцать тысяч душ? Тем не менее в одном только Натчесе отыщется более восьмидесяти старинных построек, многие из которых до сих пор выглядят роскошными особняками, и наш дом, построенный руками рабов, прекрасно вписывается в историю городка, являясь свидетельством былого процветания и излишеств.
Моя семья прибыла в Америку в тысяча восемьсот двадцатом году в лице младшего сына парижского финансиста, отправившегося в дикие земли Луизианы на поиски счастья и состояния. Выполняя волю своего жестокого папаши, Анри Леклерк ДеСалль работал как проклятый, пока не превзошел все родительские ожидания. К тысяча восемьсот сороковому году ему принадлежали хлопковые поля, протянувшиеся на десять миль вдоль реки Миссисипи. И в том же самом году, подобно большинству хлопковых баронов того времени, он затеял строительство особняка на высоком утесе над рекой, в небольшом городке под названием Натчес.
Большинство хлопковых плантаторов, не мудрствуя лукаво, возводили квадратные и приземистые дома в греческом стиле эпохи Возрождения, но Анри, чрезвычайно гордый своим происхождением, нарушил традицию и построил великолепную копию Мальмезона, летнего дворца Наполеона и Жозефины. Сооруженный с целью унизить и пристыдить папашу ДеСалля, когда тот почтил своим визитом Америку, Мальмезон и прочие дворовые постройки стали центром хлопковой империи, которая – благодаря симпатиям моей семьи, принадлежавшим янки-североамериканцам, – пережила и Гражданскую войну, и Реконструкцию без особого для себя ущерба. Она процветала вплоть до тысяча девятьсот двадцать седьмого года, когда Миссисипи вышла из берегов, устроив наводнение поистине библейских масштабов. В следующем году случились пожары на полях, а в тысяча девятьсот двадцать девятом крах фондовой биржи завершил пресловутые «три плохих года подряд», которых панически боялись даже чрезвычайно состоятельные семейства.