– Утром я должен буду уйти на работу, – говорит он, входя в холл. – Но я собираюсь оставить «форд» в твоем распоряжении.
– А на чем поедешь ты?
– У меня есть мотоцикл.
– Мотоцикл?
– Это тебя удивляет?
– В общем-то… – С губ у меня срывается какой-то странный, незнакомый смех. – У тебя есть самолет и мотоцикл. Наверное, для меня это ассоциируется с людьми определенного типа. Но ты как-то не похож на них.
– Не следует доверять стереотипам.
– Один-ноль в твою пользу.
Он делает шаг в сторону кухни.
– Я оставлю ключи на столике.
Я уже поднимаюсь по лестнице, когда понимаю, что одна его фраза не дает мне покоя с тех пор, как я ее услышала.
– Майкл, ты только что сказал… почему матери молчат о том, что в их домах совершается насилие над детьми…
– Да?
– Ты сказал, что они ведут себя так, чтобы сохранить семью, правильно?
– Правильно.
– Я бы сказала, что это происходит из-за того, что в такой ситуации отец выступает в роли основного кормильца. То есть содержит всю семью.
Майкл кивает.
– Совершенно верно. Растлитель создает ситуацию, когда все члены семьи зависят от него. И, отрицая возможность насилия над детьми, мать избегает реализации самых худших своих опасений – страха остаться одной и страха нищеты.
– Но ведь в моем случае это не так, верно? Применительно к нашей семье.
– Потому что кормильцем был не твой отец?
– Правильно. Нас содержал дедушка.
– Но ведь твой отец был скульптором.
– Он начал получать нормальные деньги за свои работы примерно года за два до смерти. Дедушка платил за все. Черт возьми, мы жили в помещении для слуг в его поместье. Это звучит ужасно, но если бы моего отца сбила машина, это нисколько не повлияло бы на наше положение.
– С материальной точки зрения, – замечает Майкл. – Но деньги – это еще не все. Исходя из того, что ты рассказала сегодня вечером, я думаю, что смерть отца искалечила и твою жизнь.
Он прав, конечно.
Майкл отступает от лестницы на шаг.
– Получается, зачем же твоей матери закрывать глаза на то, что отец растлевал тебя, если ей нечего было бояться, что она пропадет без него?
Я чувствую, как у меня начинают гореть щеки.
– Верно.
– Может быть и так, что она ничего не знала. Но подумай сама… Твой отец вернулся с войны с ярко выраженным «вьетнамским синдромом». Он сам говорил, что в определенные моменты тебе опасно находиться рядом с ним. Недавно ты узнала, что во Вьетнаме он служил в подразделении, военнослужащие которого совершали военные преступления, зверствовали. Так что, вероятно, трудно даже представить страх, который могла испытывать твоя мать при мысли о том, что он сделает с ней или с тобой, если она обвинит его в растлении собственной дочери. Хуже того, попробует забрать тебя у него.
Логика Майкла повергает меня в холодный ужас. Почему так легко разглядеть истинную природу людских взаимоотношений в чужой семье, и так трудно – в собственной? Я многие годы злилась на мать, но не понимала, за что и почему. Сегодня мне показалось, что я наконец нашла ответ. Но теперь… получив некоторое представление о том, что это означало – жить с папой, но не в качестве слепо любящей дочери, а супруги, моя мать вдруг показалась мне совершенно другим человеком.
Майкл накрывает мою руку, которая лежит на стойке лестничных перил, своей.
– Ложись спать, Кэт. Тебе потребуется время, чтобы осмыслить все это.
Тот же самый совет я столько раз получала от женщин: Ложись спать. Утро вечера мудренее. Но у Майкла эти слова звучат как-то по-другому. У него нет иллюзий, что утром все будет иначе и обязательно лучше.
– Спасибо, – говорю я. – Я правда тебе благодарна.
– Пожалуйста.
Он возвращается в кухню.
Я медленно взбираюсь по лестнице и включаю свет в первой же спальне по правую сторону. Стены здесь бледно-желтые, а на королевских размеров кровати лежит белое стеганое ватное одеяло. Подойдя к окну, я вижу, что оно выходит на светящийся голубой прямоугольник плавательного бассейна.
Здесь я могу лечь и заснуть.
В ванной полным-полно полотенец и туалетных принадлежностей, есть даже новая зубная щетка. Я снимаю теплые штаны и футболку, которые дал мне Майкл, и протягиваю руку, чтобы отвернуть краны с горячей и холодной водой. Не успеваю я коснуться рукояток, как ванную заполняют звуки «Воскресенье, кровавое воскресенье». Я бросаю взгляд на экран своего сотового телефона, и сердце у меня начинает учащенно биться. Звонок из Нового Орлеана, но номер мне незнаком. Кто это? Натан Малик?
Я нажимаю кнопку «ответ» и подношу телефон к уху.
– Доктор Ферри? – раздается в трубке мужской голос, который ничуть не похож на Натана Малика.
– Да? – осторожно отвечаю я.
– Это Джон Кайзер. Мне нужно побеседовать с вами о Натане Малике.
– Он жив? – непонятно почему спрашиваю я.
Молчание, которое наступает вслед за этим вопросом, кажется мне бесконечным. Я сажусь на крышку стульчака в ванной Майкла Уэллса и жду, пока агент Кайзер оттащит меня от края смертельно опасной ментальной пропасти, которая разверзлась передо мной.
– Почему вы спрашиваете? – интересуется он. – Разве сегодня вечером вы не разговаривали с доктором Маликом?
Предупреждение Шона о том, что Малика могут объявить в розыск по обвинению в убийстве, встает передо мной со всеми вытекающими отсюда последствиями.
– Да, – признаю я. – Недолго.
– Вам известно, что доктор Малик намеренно скрылся от наблюдения и будет объявлен в розыск, если покинет пределы Луизианы?
Мне сразу становятся ясны две вещи: первая – Кайзер записывает нашу беседу, вторая – Шон явно рассказал ему о разговоре со мной.
– Да, мне это известно.
– Во время разговора Малик дал вам понять, где находится?
– Нет, но вы уже и сами должны были это выяснить.
Короткая пауза.
– Он звонил вам из телефона-автомата на улице Вест-Бэнк в Новом Орлеане. К тому времени, когда посланная нами машина прибыла на место, он исчез.
– Это правда?
Я тяну время, пытаясь прийти в себя. Мне нелегко вести разговор, сидя голой в гостевой ванной в доме Майкла Уэллса. Намного лучше и спокойнее было бы, окажись я в собственном доме или даже в своем автомобиле. Но одно я теперь знаю наверняка: если Малик, когда звонил мне, был на улице Вест-Бэнк, значит, это не он стрелял в меня на острове.