Я снова вспомнила рассказ доктора Ленца о причинах, способных вызвать синдром раздвоения личности. Сексуальное насилие в детском возрасте…
– Вы пытались его защитить?
– Роджера? А как же. Я слушал и наблюдал. У меня необычайно развился слух. Я слышал, как они дышали во сне. И когда дыхание менялось, бил тревогу, потому что знал – они идут к Роджеру. Я говорил ему, где спрятаться. Говорил, когда бежать. Откуда брать еду. В какой момент уступить, а когда – оказать сопротивление. Дошло до того, что я научился читать их мысли. Однажды я почувствовал, как смутное желание убить меня оформилось у них в четкий план и они приступили к его реализации. И тогда я понял, что пора смываться.
– Это вы посоветовали Роджеру отправиться в Нью-Йорк?
Уитон возобновил работу. Кисть в его руке летала по-прежнему быстро и уверенно.
– Да. Но город не оправдал наших ожиданий. Он оказался совсем не таким, каким я его себе представлял. Роджер пытался зарабатывать рисунками, но безуспешно. Разные люди предлагали ему помощь, но это была только видимость. На самом деле они думали лишь о себе, о своих желаниях и фантазиях. Они кормили его, давали кров, покупали краски, пускали в свои мастерские. Но в ответ требовали, чтобы он расплачивался с ними телом. И он… уступал им. Впрочем, я его понимаю. Те люди не шли ни в какое сравнение с садистом-отцом. Несколько лет он прожил так, вращаясь среди этих богатых стариков и удовлетворяя их прихоти. Я чувствовал, что пора менять обстановку.
На лице Уитона проступила жестокая ухмылка.
– Однажды я шел по улице и наткнулся на объявление. Не раздумывая ни секунды, я пошел по тому адресу и записался в морскую пехоту. Это был импульсивный поступок. У Роджера не было шансов мне помешать. Война во Вьетнаме к тому времени разыгралась нешуточная, корабли с войсками уходили из Штатов один за другим. Прежде чем он успел что-то понять, его уже погрузили на борт одного из них.
Я видела, что он гордится своей хитростью.
– И вот там-то, во Вьетнаме, я наконец окончательно вышел из тени. Роджер не протянул бы и недели. Днем он шлялся по Сайгону, перешучивался с сослуживцами, строил из себя бравого парня, но после захода солнца без слов уступал мне место. В дозорах, в патрулях, на блокпостах. Я чуял то, о чем он и не догадывался. Я слышал, как хрустит тоненькая веточка под босой пяткой на расстоянии пятидесяти метров от нас. И именно это в итоге спасло Роджеру жизнь. И не ему одному. На меня едва успевали навешивать новые награды.
– А потом? – спросила я, думая о Джоне, Бакстере и Ленце. Неужели им до сих пор так и не удалось до сих пор ничего узнать о прошлом Уитона? Ведь это ключ…
– Я вернулся в Нью-Йорк другим человеком. На свою военную зарплату поступил в университет, всерьез занялся живописью. По окончании учебы портреты уже легко могли прокормить нас обоих. Но я продолжал искать себя, не успокаивался. И судьба вознаградила меня за долготерпение. Оба брата в конце концов умерли, и наша ферма была выставлена на продажу. Я решил прикупить ее и поначалу намеревался предать ритуальному сожжению, но раздумал. Каждый новый рассвет под ее крышей я встречал, упиваясь сладким чувством свершившейся мести. Эти стены живо помнили унижения, выпавшие на долю моей матери, но теперь они были повержены. Роджер расписал их веселыми красками, а потом написал свою первую поляну.
– А когда вы написали свою первую картину? Я имею в виду первую «спящую».
Уитон наморщил лоб. Словно человек, которого просят вспомнить день, когда он женился или принес домой первую зарплату.
– В семьдесят восьмом, если я ничего не путаю. Помню, ехал как-то по пустынной дороге и увидел голосовавшую на обочине девчонку. Молоденькую, симпатичную. То ли студентку, то ли бродяжку-хиппи, которые к тому времени уже почти перевелись. Я спросил, куда ее подвезти. Она ответила: «Куда угодно, лишь бы подальше отсюда». – Уитон улыбнулся. – О, я почуял знакомые нотки в ее голосе…
…Я отвез ее на нашу ферму. По дороге она приняла несколько веселых таблеток и не на шутку разговорилась. Ее история была типичной для женщин. Отец-садист, совсем как мой. Мать, у которой не было ни сил, ни прав защитить ее. Мужчины, вертевшие ею, как хотели. Я накормил ее. Ее стало клонить в сон. Тогда я предложил написать ее портрет. Она легко согласилась. А когда я уточнил, что хотел бы писать ее обнаженной, она колебалась недолго. Сказала: «Надеюсь, ты не будешь приставать с глупостями. Ты вежливый». И после этого разделась и легла в ванну, чтобы смыть с себя дорожную пыль, а я встал за мольберт.
В ванну…
– Это точно вы рисовали, а не Роджер?
– Роджеру не дано было писать, как я. Это моя работа. Роджером в тот момент и не пахло. Кисть была в моей руке! И на холст ложились мои мазки!
– А потом что-то между вами произошло, – прошептала я.
Уитон стал массировать свою левую руку.
– Да. Она заснула, но проснулась прежде, чем я успел закончить. И проснувшись, увидела мою наготу. Сам не знаю, как вышло, но я тоже разделся. Она увидела, что я возбужден, и запаниковала.
– А вы?
– Я тоже испугался. Она ведь знала дорогу до фермы. У Роджера потом могли возникнуть нешуточные неприятности. Я попытался успокоить ее, все объяснить, но она не слушала. Стала рваться наружу и… не оставила мне выбора. Я затолкал ее обратно в ванну и держал под водой до тех пор, пока она не обмякла.
Боже…
– Что было потом?
– Я закончил картину. – Уитон вновь взял в руки кисть и вернулся к работе. – На лице ее были написаны покой и счастье. А вы бы видели, какой у нее был затравленный взгляд, когда она голосовала на дороге. Вот… так она стала первой «спящей женщиной».
Семьдесят восьмой… Тогда я только закончила восемь классов. А Роджер Уитон в том же году утопил в ванне бродяжку-хиппи и встал на путь, который спустя много лет привел его к Джейн…
– Что вы сделали с ее телом?
– Похоронил на поляне.
Ну конечно… где же еще…
– Следующего раза пришлось ждать целый год. Она была бездомной. С ней все прошло легко. И потом, к тому времени я уже четко знал, чего хотел.
– А откуда взялся Конрад Хофман?
– Мы познакомились в восьмидесятом. У Роджера была персональная выставка в Нью-Йорке, и Хофман туда случайно забрел. Он увидел в «полянах» то, чего не замечал никто другой. Он увидел там меня. В Хофмане тоже что-то такое было… Он был молод, опасен, и в нем чувствовалась харизма. В конце дня он задержался на выставке дольше остальных, и мы пошли с ним в кофейню. Он не увивался вокруг Роджера, как вы могли бы подумать. Он почуял силу, исходившую от картин. Пусть будет – темную силу. И тогда под влиянием момента я сделал то, чего не собирался делать…
– Вы показали ему своих «Спящих женщин».
– Да. Тогда еще не было никакой серии. Две картины – вот и все, чем я располагал. Вы бы видели его лицо! Он сразу догадался, что мне позировали мертвые женщины. Уж он-то в отличие от большинства так называемых ценителей искусства повидал их на своем веку немало. А когда он оторвал от моих картин взгляд, я явил ему свое настоящее лицо. Я сбросил маску.