Красное лицо принца озарилось улыбкой, но глаза оставались внимательными и холодными.
— В самом деле, вы уверены, что это был д'Антрэг? Его не было в Париже в декабре. За три дня до нападения на вас он уехал в свое поместье Виваре. Он хотел провести Рождество в семейном кругу. Тут какая-то ошибка.
На улыбку герцога Жиль ответил такой же улыбкой, с таким же холодным взглядом.
— Если Ваше королевское Высочество говорит так, значит, так оно и есть. Вы видите, монсеньер, у меня были основания хранить молчание. Я, должно быть, слышал или видел какого-то призрака.
Последовало короткое молчание, оба изучали друг Друга. Филипп Шартрский прервал его взрывом смеха.
— Пусть будет так, шевалье. Вы действительно очень остроумный человек. Мне доставит большое удовольствие поговорить с вами еще до вашего выздоровления. Может быть, я навещу вас с моими друзьями. Ваши подвиги в Америке создают вам большой успех у женщин. Посмотрим, как вы ведете себя с мужчинами. Кстати, я видел у вас довольно странного слугу. Он индеец?
— Именно так, монсеньер. Это воин-ирокез из племени онондага. Он привязался ко мне, когда мы переплывали реку Делавэр. Он еще и колдун.
— Превосходно. Вы должны мне его продать.
Я надену на него костюм его племени. Это будет иметь большой успех в гостиной.
— Вам его продать? Монсеньер, это невозможно! — воскликнул оскорбленно Жиль. — Друзей не продают! Понго мой друг, он очень дорог мне.
— Ну уж, так ли! Я знаю, чего стоят друзья. Я готов дать целое состояние за этого малого. Видите ли, дорогой мой, этот Лафайет только что вернулся из своего путешествия. Говорят, с большим триумфом. Он привез оттуда молодого индейца, тот весь в великолепных перьях и повсюду его сопровождает. У Лафайета такой успех, что это меня задевает.
Жиль засмеялся.
— Не говорите мне, монсеньер, что первый принц королевства нуждается в каком-то декоративном индейце, чтобы быть первым в салонах. Я очень сожалею. Если бы Понго был просто слугой, я бы без всяких колебаний подарил бы его Вашему Высочеству, и без всяких денег. Но это мой верный друг. А кроме того, он свободный человек.
И уж позвольте мне быть таким же щепетильным по отношению к моим друзьям, как и вы к вашим.
— Вы выиграли! — воскликнул Филипп. — Решительно вы мне нравитесь. До скорого свидания!
Филипп Шартрский сдержал слово. Когда Жиль, поддерживаемый Понго, опираясь на трость, смог выйти из комнаты в просторную гостиную, он увидел в ней гостей принца-англофила, собравшихся на чай по-английски. Там были Виктор де Брогли, Матье де Монморанси, Луи де Карбон, красивый бастард Людовика XV, Жирарден. Были там и боевые товарищи Жиля, а главное, там был настоящий Друг виконт де Ноайль, который без всяких церемоний бросился к Жилю и сердечно обнял его. Чай по-английски превратился во встречу старых боевых друзей.
— Королевская служба чего-то стоит лишь во время войны, — заявил он Жилю. — Тебе нечего делать в Версале, друг мой. Время раболепия кончается. Приходит новое время, это время свободных людей, благословенное время братства.
Америка показывает нам путь.
— Ноайль, друг мой, через мгновенье ты будешь мне говорить о республике, а мне придется нелестно отозваться о ней, и мы будем вынуждены пойти на лужайку. Ну, дай же мне время поправиться. Есть новости о Ферсене?
— Никаких! Он по-прежнему в Швеции. Ты знаешь, что Лафайет возвратился? Он просил передать тебе самые теплые слова и пожелания выздоровления.
— Как жаль, что он сам не пришел! Мы столько вылазок совершили вместе! Я был бы очень счастлив его увидеть!
— Он тоже. Но он уже уехал в новый крестовый поход. На этот раз речь идет о протестантах Франции, которым он хочет улучшить условия жизни. Он заявляет, что эти условия отвратительны. Против них нет открытого преследования, но они зависят от капризов короля, королевы, от парламента; от любого министра. И это правда!
Их супружество незаконно, их завещания официально не признаются, их дети — незаконнорожденные. Даже если они дворяне, то к ним относятся, как к презренным мужланам. Лафайет заявляет, что так больше продолжаться не может.
— Сразу видно, что он возвратился из Америки. Я бы очень хотел ему помогать. Ты прав, когда говоришь, что в Версале мысли и умы изуродованы. Блеск королевства, величие дворца скрывают темные мысли, сложные хитросплетения, мрачные заговоры. Ты не представляешь себе, до какой степени мне хочется вернуться в Виргинию.
— Тогда зачем колебаться? Возвращайся! Я тоже туда однажды уеду. Послушай, эта история, которая едва не стоила тебе жизни, я ее совсем не знаю. Но я знаю, что ты нажил врагов, по крайней мере, один из них очень могуществен. Король слаб. Он не сможет долго защищать тебя от врагов. Мундир королевского гвардейца не станет тебе кирасой. Возвращайся туда, где о тебе ходят легенды, где у тебя могущественные друзья. Там ты будешь свободным человеком.
— Я знаю, — вздохнул Жиль. — Но есть долг.
Долг солдата защищать короля, а не быть защищаемым королем.
В теплый салон Аглаи, в котором благоухали огромные лилии из теплиц Баньоле, новости доходили быстро. Они приходили с последними снегопадами не желающей уходить зимы, вместе с первыми весенними ветрами весны, которая никак не хотела наступать. Ливневые дожди ежедневно обрушивались на королевство, резкое потепление ускоряло таяние снега, создавая катастрофические наводнения, усиливая нищету, порождая повсюду гнев и ненависть.
Когда в Париже стало известно, что королеве наконец удалось уговорить короля купить Сен-Клу, это вызвало взрыв гнева. В клубах и кафе, в масонских ложах и пригородах царили ярость и бурное негодование. С необыкновенной энергией разразились куплетисты. Тем не менее как-то не замечалось, что герцог Орлеанский заканчивал строительство Пале-Рояля на шесть миллионов, полученных от продажи Сен-Клу, и два миллиона от продажи своих экипажей для охоты графу д'Артуа. Всю семью Орлеанов превозносили до небес, а королеву втаптывали в грязь. 27 марта сто один залп пушек возвестил всему Парижу, что Мария-Антуанетта благополучно родила сына. Но это не произвело истинной радости, не вызвало радостных возгласов, как это было четыре года назад при рождении наследника.
Париж находился в состоянии лихорадочного возбуждения. Желая примирения с Церковью, граф Прованский и барон де Бретей получили официальное разрешение на арест Бомарше. Удачливый автор «Женитьбы Фигаро» был отправлен для размышлений в Сен-Лазар, тюрьму для мошенников, хулиганов и грабителей — неотвратимое наказание за злословие в адрес монсеньера де Жюине, архиепископа Парижа, в одной из его песенок. Он с трудом избежал наказания плетьми, как это происходило со всеми вновь прибывшими. К счастью, он пробыл в тюрьме всего лишь пять дней, а едва лишь выйдя оттуда, поспешил за утешением к друзьям королевы. Ему было обещано, что его «Севильский цирюльник» будет поставлен в Трианоне, что сама королева будет исполнять роль Розины. Это было прямое неповиновение указу короля.