— Гуль, — пытаюсь я докричаться сквозь ее плач, — Гуль, позвони Мире! Мира придет. Она поможет. Она знает, как быть!
Но глаза у Гуль пустые и мутные. Она мечется по кровати. На лбу у нее капли пота, и волосы прилипли к вискам. Я в отчаянии. Я не могу спасти Гуль. Гуль не слышит меня. Ей становится хуже с каждой минутой. Кажется, я кричу очень громко. И тот, кто появляется на мой крик, сразу все понимает.
— Аристарх. Я совсем о вас забыла.
— Плохо дело. Кажется, у девочки аппендицит.
— Что такое аппендицит?
— Вам не понять. Лялька. Для людей это очень опасно.
— Аристарх, вы же почти как человек. Позвоните Мире. Скорее позвоните Мире. Телефон на столе.
Аристарх в отчаянии заламывает руки:
— Да не могу я звонить! Городской телефон не работает. А сотовый… Не умею я пользоваться этими современными штуками. Не слушаются они меня.
— Почему?! Я не могу набрать номер, потому что я из фетра и шелка. И люди все равно меня не слышат. А у вас что за причина?
— Наверное, другой век, Лялька. Просто другой век.
И тогда я понимаю, что делать.
До Мириной парикмахерской десять минут ходу.
Я была там с Гуль.
Аристарх должен пойти туда.
— …пойти туда!
В карих глазах паника:
— Я не отходил от дома дальше чем до края забора уже много десятков лет! И на улице зима… Да, на улице зима, а у Аристарха тоненький сюртучок.
— Там зима. Там холодно, там снег с дождем, там страшно. Там много машин. И много людей. Но Гуль плохо.
— Я пойду! Объясняйте дорогу.
Аристарх потрясен моим торопливым рассказом:
— Послушайте, там же раньше был двухэтажный дом с арками, на углу булочная! Всегда была булочная, много лет! И кованые балкончики на втором этаже. В 1915 году на балкончике над булочной сидела белая собачка и облаивала прохожих.
— Некогда ностальгировать, Аристарх! Была булочная, а теперь торговый центр, такой огромный стеклянный куб. Вам надо подняться на третий этаж и повернуть налево.
Аристарх поплотнее запахивает полы сюртучка. И вот его уже нет. Я слышу, как хлопает входная дверь. Гуль стонет. Я шепчу ей:
— Гуль, маленькая моя, сейчас, сейчас, все будет хорошо, потерпи, Гуль!
И еще тысячу каких-то слов я шепчу моей бедной Гуль.
Проходит тысяча секунд. И еще тысяча секунд. И еще.
Секунды кружатся, стучат в стекло ледяной крупой.
Звонит телефон. Но Гуль, кажется, не слышит звонка. Она плачет и мечется по кровати.
И снова бесконечно тянется время. Снег в окно. Стон Гуль. Мой шепот.
А потом опять хлопает дверь.
Вбегает Мира.
И сразу — вихрь. Она прикасается губами ко лбу Гуль. Ставит ей градусник. Звонит в скорую. Отправляет смску Паше. Собирает какие-то бумажки. Кладет в пакет Гулькины тапочки и халат. Все сразу.
Лицо Миры закрыто на все замки. Губы сжаты. Она все время смотрит на часы. Гладит Гуль по плечу. Берет за руку.
Я вижу, как в комнату пробирается Аристарх. И прижимается продрогшей спиной к теплой печи.
И кивает мне.
А Мира его не видит. Она смотрит на беленую стенку печи пустыми глазами. И не видит, что у печи греет иззябшие пальцы маленький домовой.
И тогда я понимаю, как это было.
Я понимаю.
…Испуганный домовой бежит, увязая в мокром снегу, уворачиваясь от сапог и ботинок, шарахаясь от проносящихся мимо машин.
Из-под колес его обдает потоками грязной ледяной воды, в ушах у него шумит, и он несется, почти зажмурившись, прямо по улице до угла, потом направо, потом опять прямо. В двери, которые открываются перед людьми сами, он умудряется прошмыгнуть, пристроившись к чьей-то ноге. Эскалатор с ужасным железным скрежетом ползет вверх. И Аристарх прыгает на движущуюся лестницу, дрожа от холода и страха, но понимая, что времени всего ничего. И еще одна лента эскалатора…
И вот зеркала, и музыка, и жужжание фена, и шелест воды… И Мира, и в руках ее блестят стальные ножницы.
Аристарх дергает Миру за край фартука, вскакивает на тумбочку, топает ногами, прыгает прямо перед ней, стучит кулаком по столу, по зеркалу, зовет Миру…
Но Мира не видит его. И не слышит.
Только по лицу ее вдруг пробегает неясная тень. Она достает телефон и звонит. Потом говорит своей напарнице, что Гуль болеет и девочка дома одна и почему-то не подходит к телефону. И это нехорошо.
Напарница успокаивает Миру: наверное, девочка просто спит. Спит и не слышит.
Аристарх изо всех сил толкает лежащие на краю тумбочки ножницы.
Ножницы с лязганьем грохаются на пол.
Мира испуганно поднимает их. По лицу видно, что ей страшно.
Нет, она должна быстренько сбегать домой. Тут близко. Если все нормально, она сразу вернется.
— Чует мое сердце, что-то там не так, — говорит Мира, надевая куртку и с трудом попадая в рукава.
И вот она уже далеко. Она бежит по улице, все быстрее и быстрее. Ей почему-то кажется, что надо торопиться.
Аристарх не может ее догнать.
Да это уже и не важно.
Он шлепает по лужам. Снег забивается ему за воротник. Он промок до костей. Машины его теперь почти не пугают. Он идет и бормочет, что липы вдоль улицы зачем-то срубили, это плохо. Оштукатуренную ограду больницы на той стороне по-прежнему красят в две краски — голубым и белым, это хорошо. Народу снует туда-сюда много — это нормально. Людей становится на свете больше. А домовых меньше. Так всегда. Из века в век.
Он кашляет и дрожит.
Но вот и крыльцо дома. Дверь. Прихожая. Вот и печка.
И я успеваю сказать Аристарху, что он молодец. Что он герой. Успеваю посоветовать, чтоб он переоделся в сухое. Если есть во что переодеться. А то заболеет.
Больше я ничего не успеваю.
Потому что приезжают врачи — два веселых толстых доктора с мягкими руками. Они мнут Гуль живот, поворачивают ее, а потом говорят: «Госпитализируем, собирайтесь. Все собрано? Молодцом, мамочка!»
Один из них заворачивает Гуль в теплый плед, и Гуль на носилках уносят из дома. А Мира, прежде чем переступить порог, оглядывает комнату еще раз.
И спохватывается.
Берет меня и сует в пакет с вещами. Туда, где халат, и тапочки, и какие-то документы. В пакете тесно, я почти сложена пополам, коленки упираются в нос.
Но я думаю: это правильно. Это хорошо.
Теперь у меня в животе зашитая дырка. Мне разрезали живот, а потом зашили иголкой и ниткой. Называется операция аппендицита. Сейчас немного больно. Но не очень.