Опять двадцать пять. Сколько можно слушать одно и то же.
По телевизору меня показали всего один раз, но получилось так, что в жизни большинства людей это была последняя телетрансляция. Теперь в Англии нет ни телевизоров, ни компьютеров, ни уличных экранов, ни телефонов. После землетрясения, которое положило начало Хаосу и унесло тысячи жизней, сети и передатчики так и не восстановили. Вот все и запомнили изуродованное ожогами лицо пацана с безумными глазами, который таращится в телекамеру и порет чушь о конце света, о гибели мира. И помнят они меня потому, что я оказался прав. Миру и впрямь пришел капец — тому миру, который мы знали, по крайней мере.
Теперь все, с кем я разговариваю, смотрят на меня как на знаменитость, как на спасителя. Только вот мне это поперек горла.
— Мы тут мясом разжились, — продолжает мужчина — врубился, похоже, что я не собираюсь с ним трепаться. — Оленина. Подстрелили оленя, причем крупного. Приходите к нам. Мы приглашаем вас на ужин.
Руки мои, ожесточенно вбивавшие колышек, вдруг замирают. Мясо… Вспомнить бы, когда мы в последний раз ели мясо. Что бы там они ни приготовили из своей оленины, это всяко лучше, чем баланда из крапивы, которую мы собирались хлебать. Я оглядываюсь на Сару с Мией, перевожу взгляд на братьев Сары. Марти и Люк пинают опавшую листву, пытаясь найти сухие прутья для костра. Мия сидит в нашей тележке и наблюдает за тем, как Сара разворачивает циновки, на которых мы спим. Для своих двух лет она выглядит крошечной. Ее ручки и ножки такие же тоненькие и темные, как тот хворост, который ищут мальчишки. Гривка тугих светлых завитков, пухлые губки и внимательные глазки. Она похожа на куколку.
Сара делает вид, что поглощена своим занятием, но я-то знаю, что краем глаза она наблюдает за мной и ждет, что я скажу. Я знаю, что она слышала каждое слово. Она ничего не говорит. Да и к чему тут слова? Она есть хочет; мы все хотим. От мысли о нормальном ужине слюнки у меня так и текут. Но я прекрасно понимаю, что меня ждет на десерт — суматоха, хлопанье по плечу и расспросы, расспросы…
Терпеть не могу, когда люди смотрят на меня. Терпеть не могу, когда приходится смотреть на них и видеть их числа.
У всех и каждого есть число — дата смерти. Ненавижу себя за то, что вижу их, эти числа. Ненавижу то, что я при этом чувствую. Иногда мне до смерти хочется вытащить из самой середины костра пылающий сучок и ткнуть им себе в глаза, чтобы только больше этого не видеть. Перестать испытывать те страдание и боль, которые ждут каждого, кому я посмотрел в лицо. Огонь изуродовал мое лицо, дважды чуть не убил меня — и все же, возможно, ему удастся выжечь то, что причиняет мне самую нестерпимую муку.
Единственный человек, который останавливает меня, — это Сара. Я не могу так поступить с ней. Я и зрячий-то — тот еще подарочек, с переменчивым и часто дурным настроением. Если я вдобавок ослепну, шансов на то, что она и дальше будет со мной, совсем не останется.
Тут она поднимает голову и смотрит на меня в упор. Я заглядываю в ее голубые глаза, вижу ее число, и на душе у меня снова становится тепло и уютно — в конце ее жизни я вижу свет и любовь. 2572075. Ее число обещает, что мы будем вместе, она и я, еще долгие пятьдесят лет, а потом она покинет этот мир легко-легко, как будто уляжется в теплую ванну.
Сара.
Я поворачиваюсь к незнакомцу, что сидит на корточках рядом со мной, и заставляю себя кивнуть и улыбнуться.
— Мы придем к вам. Спасибо, — слышу я свой голос.
Он прямо сияет.
— Чудесно! Супер! Приходите в любое время. Мы вон там, в самом конце. — Он указывает на палатку в форме туннеля, стоящую между двумя деревьями. — Кстати, я — Дэниэл. Рад познакомиться, Адам. Я долго ждал этого. — Он шагает прочь и кричит: — Кэрри, он здесь! Он правда здесь…
Меня трясет. Кто меня за язык тянул? Поднимаю руку и со всей дури бью камнем по крюку колышка. Тот сгибается, и я обдираю костяшки пальцев о мерзлую землю.
— У-у-у! Ч-ч… ай!
При детях я стараюсь не ругаться. Иногда это трудно. Роняю камень, счищаю с руки крупные куски грязи и кладу пальцы в рот, чтобы облегчить боль. Без толку. Не уходит ни боль, ни беспокойство, ни гнев. Ничего не уходит.
Рядом оказывается Сара.
— Спасибо, — говорит она.
Пожимаю плечами, все еще посасывая костяшки пальцев. Хорошо, что рот у меня занят и я не могу произнести того, что вертится на языке: «Я не хочу идти к людям, Сара. Они все одинаковые. Это невыносимо».
— Больно, да? — спрашивает она.
Убираю руку ото рта и осматриваю ее.
— Сейчас пройдет. Просто кожу ободрал.
Порывшись в одной из сумок на тележке, она вытаскивает тюбик антисептической мази. Конец тюбика много-много раз туго заворачивали, чтобы выжать содержимое до последней капли. Осталось совсем чуть-чуть.
— Оставь на крайний случай.
— Ш-ш.
Она выдавливает каплю на кончик пальца и точечками наносит мазь на мои царапины, потом мягко втирает. Это так интимно — кончик ее пальца слегка дотрагивается до моей кожи, соприкасаются буквально несколько наших клеток. Я чувствую, как мое тело расслабляется, а гнев затухает.
Мы вместе. Я мечтал об этом, и мечта сбылась. После всего, через что мы прошли, — землетрясение, Хаос, огонь, бродячая жизнь, забота о Мии, Марти и Люке, — мы все еще вместе. Я разглядываю ее палец. В этот миг я готов отдать что угодно, лишь бы остаться с ней наедине. Только мы, ее ладони у меня на плечах, ее лицо близко-близко.
Я беру ее руки в свои:
— Сара, пойдем отсюда. Прошу: переберемся в какое-нибудь другое место. — Ненавижу себя за то, что мой голос звучит с таким отчаянием.
Она сжимает губы, высвобождается. Момент упущен.
— Мы только что пришли, Адам. Мы остаемся.
И мы остаемся.
Мы пришли к Дэниэлу и теперь сидим на бревнах вокруг костра. Тушеная оленина очень пресная, но мы так давно не ели ничего сытного, что и это угощение кажется райским.
Марти и Люк жадно набросились на мясо, и подливка течет по их подбородкам. Они вытирают ее и со смехом облизывают пальцы. Никто их не отчитывает. Приятно видеть, как они набивают животы, как их лица светятся радостью и теплом. Они классные мальчишки. Огонь, который убил мою бабулю, у них отнял родителей. Поначалу они были тише воды ниже травы, и в глазах их все время стоял испуг. Им было жутко трудно жить на улице, они не знали, куда себя девать, оставшись без игровых приставок и плоскоэкранных телевизоров. Но мы с ними многому научились: как ставить капкан на кролика, как разводить огонь. Здорово, что они есть. У меня никогда не было ни братьев, ни сестер.
Мия сидит у Сары на коленях, ее распахнутые глазки смотрят на людские лица, освещенные огнем: Дэниэл, его подруга Кэрри, их соседи. Она, кажется, пытается запомнить их.
Я ем медленно, смакуя каждый кусочек, пытаясь сосредоточиться на еде, а не на беседе. Хлопки по плечу и суматоха закончились, на подходе вопросы. Народ разговаривает о том, что нынче занимает умы всех людей: еда, вода, топливо, холод, голод, болезни. Особенно болезни. Эта тема беспокоит меня, бессмысленно делать вид, что это не так. Мы боремся за то, чтобы добыть пропитание, чтобы согреться, — и с этими задачами мы справляемся. Но что мы будем делать, если кто-то из нас заболеет?