Видно стильный лакированный кожаный пояс, туго стягивающий чей-то плащ. Пауза, потом кто-то тоже наклоняется, у щели почтового ящика возникает подбородок.
— Меня зовут Мари Саутвелл. Я из Комитета по охране материнства и детства.
Блин!
— Что вам нужно?
— Я хочу побеседовать с Салли Харрисон. Это вы?
На долю секунды меня охватывает облегчение. Салли Харрисон? Ошиблись адресом. Тут я вспоминаю, что сама так назвалась в больнице.
— Обогните дом по переулку и войдите через заднюю калитку. Я вас встречу.
— Хорошо.
Закрываю щелку почтового ящика и несусь в кухню, сгребаю грязные кружки-тарелки, сую в шкафчик и захлопываю дверцу. Женщина, вошедшая в заднюю калитку, крепко потрепана ветром, но все равно выглядит шикарно: на ней еще и черные лакированные сапоги в пару к поясу. Она показывает мне удостоверение личности, я веду ее в дом, и мне страшно стыдно при мысли о том, как он выглядит на сторонний взгляд. Потолок грязный, закопченный, на полу мышиный помет, у стены — бейсбольная бита.
— Чаю? — предлагаю я, чтобы отвлечь ее, но она уже все подробно рассматривает, все подмечает.
И улыбается.
— Да, пожалуйста. С молоком и без сахара, если можно.
Завариваю чай непослушными руками. Молоко я забыла убрать в холодильник, оно весь день простояло на столе. Наливаю его в чай, оно сворачивается. Выплескиваю чай в раковину.
— Блин. Простите. Молоко скисло. Извините, я заварю еще чаю. Без молока будете?
— Ладно, не нужно чаю. Давайте присядем. Это рутинный патронажный визит. Я задам несколько вопросов о вас… и о вашей девочке. Она здесь?
— Да, спит наверху
— Мне бы хотелось взглянуть на нее. После того, как мы поговорим.
— Конечно. — Руки у меня вспотели. Вытираю их о джинсы и сажусь. — У нее все нормально, у девочки, в смысле. Все хорошо.
Она поднимает глаза от каких-то бумаг, разложенных на кухонном столе.
— Само собой, конечно. Дело в том, что вы с ней… не прошли некоторые юридические формальности. Это просто рутина.
— Как… как вы нас нашли?
— Вашу малышку чипировали в больнице, правда? Луиза Харрисон…
— Да, но…
— Больница проинформировала наш комитет, и мы засекли ее здесь.
Засекли. Нет слов. Значит, куда бы мы ни попались, нас теперь засекут.
— Я не хотела, чтобы ее чипировали. Это сделали без моего согласия.
— Гм… да, я слышала, многим это не нравится, но это безвредно для здоровья и требуется по закону…
— Я знаю. Пошел он, этот закон.
Слышу собственный голос и мысленно зажимаю себе рот: «Не надо, веди себя нормально, дружелюбно, и она уйдет».
Улыбка на ее лице делается несколько натянутой.
— Что ж, сделанного не воротишь. Зато теперь мы можем помогать вам советом и поддерживать, когда это вам понадобится. Вы поддерживаете контакт с отцом Луизы?
— Нет, — быстро отвечаю я, — он о ней даже не знает.
— Мне потребуются более точные данные, поскольку речь может пойти об алиментах. Он обязан выплачивать алименты.
— Мне не нужны его деньги. Мне от него ничего не нужно.
— Но ведь деньги не будут вам лишними…
Она оглядывает кухню.
— У меня все хорошо. Я справляюсь. У меня здесь друзья, они мне помогают.
— Вы имеете право на собственные деньги.
— Я не хочу их брать. Мне ни от кого ничего не нужно. Мне нужно, чтобы меня не трогали.
— К сожалению, в жизни так не бывает, особенно когда у вас маленький ребенок. Местная администрация обязана заботиться о матерях-одиночках, чтобы обеспечивать благополучие детей на вверенной ей территории…
Заботиться? Заботиться? Кто обо мне заботился, пока я жила дома? Кому было интересно, почему я начала плохо вести себя в школе? Никто не заглядывал дальше кованой калитки и гравийной дорожки. Дома все зашибись, а она — такой уж она уродилась!
— Если хотите, можем прямо сейчас подать заявление онлайн. У меня с собой ноутбук.
— Я же говорю, мне ничего не нужно.
— Может быть, в другой раз…
— Давайте я принесу Луизу. У нее все прекрасно, у меня тоже. У нас обеих все прекрасно.
— Мне бы хотелось взглянуть на ее комнату, если можно. На детскую.
Я вздыхаю:
— Идемте.
И я веду ее наверх по лестнице мимо перегоревших лампочек, ободранных обоев, дверей, проломленных снизу. Мия по-прежнему спит в ящике. Чистенькая, розовенькая, здоровенькая. Что им еще надо?!
— Вы куда-то собираетесь, — говорит Мари, увидев мешки, набитые одеждой и памперсами.
— Нет-нет, просто прибирала в комнате. Здесь довольно трудно поддерживать порядок…
«Замолчи. Здесь все прекрасно».
— И правда, трудно, — говорит она. — Я вижу.
По всей комнате валяются груды моих рисунков. Мари подходит к одной из них и берет верхний.
— Вы настоящая художница. Это великолепно.
Тут она замечает следующий рисунок. Это Адам и Мия — из моего сна. Мари наклоняется, хмурится, берет рисунок в руки.
— Что это?
— Ничего-ничего. Ну, страшный сон. Я нарисовала страшный сон.
— Как… как сильно. Тревожно. Это отец ребенка?
Я хихикаю, а потом выпаливаю:
— Да, да, это он. Мерзавец. Бросил меня, когда я еще не знала, что беременна.
— Пожалуй, мы могли бы его найти, — замечает она. — У него такое… запоминающееся лицо.
— Я не хочу, чтобы его нашли. Я же сказала, не хочу иметь с ним дела.
Мы слышим, как хлопнула задняя дверь. Вернулись Винни с ребятами.
— Ваши соседи?
Киваю.
— Тогда я быстренько осмотрю Луизу и не буду больше вам мешать.
Она встает на колени возле ящика. Мальчики вроде не под кайфом — слышу, как они болтают в кухне, — но все равно неизвестно, в каком они виде.
— Кажется, все в порядке, — говорит Мари. — Будить Луизу не нужно.
Она встает, отряхивает руками плащ.
— Я зайду еще раз на той неделе, и мы поговорим о ваших правах. О том, что полагается вам по закону. Хорошо?
— Хорошо, — говорю. Такое ощущение, будто по мне проехался бульдозер и впихнул меня обратно в систему, во все реестры и списки, но это ничего. На той неделе меня здесь и след простынет. Мы спускаемся вниз — я впереди. Проклинаю пропавший ключ от передней двери: я могла бы выпустить Мари и вообще не показать ей мальчиков. Плохо. Придется вести ее через весь первый этаж. Она идет за мной по пятам. Ничего не исправишь, на это нет ни секунды.