Казанова цитировал Горация, Вольтер хвалил такое знание стихов. Казанова заметил, что Вольтер не ведет себя по рецепту Горация — contentus pancis lectoribus — быть довольным немногими читателями. Вольтер сказал, что Гораций тоже писал бы для всего мира, если бы его побуждала борьба против суеверий. Казанова назвал всю борьбу ненужной, суеверия необходимы человечеству. Что вы хотите поставить на их место? Вольтер впал в бешеную ярость. Какая странная порочность! Он любит человечество и хочет видеть его свободным и счастливым, как он сам. Суеверие и свобода несовместимы. Сделала ли неволя хоть один народ счастливым?
Желаете ли вы суверенитета народов? спросил Казанова, как если бы это было крайне отвратительным. Великий Вольтер ответил: Упаси бог, пусть я не буду Вольтер. И массой должен править суверен. Но тогда и суеверия необходимы, торжествуя сказал Казанова, без суеверий никто никого не будет слушаться. Но Вольтер хотел правителя для свободного народа, в соответствии с договором, который связывает обоих и хранит от произвола. Казанова напал на Вольтера с его английскими кумирами. Аддисон объявил такого правителя невозможным, но Казанова стоит за Гоббса и за ограниченное зло. Народ без суеверий был бы философом. Философы не желают послушания. Народы счастливы только в цепях.
Вольтер едва терпел это. Как ужасно! И этот Казанова, однако, тоже принадлежит к народу! Если б Казанова читал его, он знал бы, что Вольтер доказал, что суеверия являются врагами короля.
Если бы я читал Вас? спросил Казанова. Читаю и перечитываю, особенно когда не придерживаюсь Ваших взглядов. Ваша главная страсть это любовь к человечеству. Est ubi peccas. Слепая любовь! Человечество не способно воспринять Ваших благодеяний. Любите же человечество таким, как оно есть. Ваши благодеяния сделают его лишь несчастным и извращенным. Никогда не смеялся Казанова сильнее, как над Дон Кихотом, когда тому пришлось защищаться от галерных заключенных, которым из великодушие он подарил свободу.
Вольтеру было жаль, что Казанова столь дурно думает о человечестве. А кстати, был ли он свободен в Венеции?
Казанова, который до тех пор упорствовал, защищая Венецию от Вольтера, на которую он обычно нападал, порицая венецианских литераторов, которых другой обычно восхвалял, наверное его рассердило вольтеровское бонмо о венецианском правительстве, что можно его характеризовать шестью односложными словами: « Tont pour nous, rien pour vous», все для нас, ничего для вас! Казанова придал мало значения тому, что в Англии наслаждаются большей свободой, зато венецианцы более довольны. Вольтер спросил: Даже под Свинцовыми Крышами? Казанова назвал свое заключение в темницу актом деспотии, тем не менее правительство имело право запереть его без всяких формальностей, потому что он злоупотребил свободой. Этим Казанова предстает историческим героем известных процессов при режимах новейших политических диктатур, тех героев, что после фанатических воодушевленных самообвинений несли собственную голову к ногам палачей.
Однако, Вы улизнули! воскликнул Вольтер. Казанова возразил, что он воспользовался своим правом, как те своим. Это удивительно! вскричал Вольтер, таким образом в Венеции никто не свободен. Возможно! сказал Казанова, чтобы быть свободным, достаточно думать, что свободен.
Современный критик должен удивиться предвосхищению современной рабской морали у Казановы, который провел жизнь в условиях неограниченной свободы, по которой как высшую степень свободы расценивал тех софистов, что все приносили в жертву капризу мгновения или нужде часа.
Вольтер пришел к тому же решению как и тот, что сегодня дискутирует с учениками диктаторов о свободе, равенстве и братстве — одно слово, но два понятия, злоупотребление языка, злоупотребление дефиницией, злоупотребление доброй верой. Вольтер сказал, тем не менее аристократы в аристократическом государстве Венеция свободны уехать. Казанова дал классический ответ: есть закон, которому они добровольно подчиняются. Итак, свобода свободного подчинения! Свобода выбрать рабство.
Уставший от дискуссии — но кто же долго вытерпит дискуссию с софистскими автоматами и говорящими машинами диктаторов — он спросил Казанову, откуда он прибыл.
Из Роша, от великого Халлера. В путешествиях от отдает честь всем великим современникам. Вольтер, как говорится, его лучший кусок. У господина фон Халлера он провел три своих прекраснейших дня.
Вольтер сказал, что перед этим великим человеком можно преклонить колени. Казанова был рад услышать столь справедливое суждение Вольтера и сожалел только, что Халлер не так справедливо судил о Вольтере.
Ах, ах! — сказал Вольтер сразу, возможно, что мы оба заблуждаемся!
Эта острота в Готском издании трудов Вольтера 1789 года вложена в уста иностранца. Гримм в своих «Correspondance» предполагает, что это был англичанин. Гугитц думает, что при сочинении разговоров Казанова перелистал и использовал сочинения и переписку Вольтера, которые именно тогда были опубликованы. В двух разных записных книжках в Дуксе найдены замечания Казановы, что он и был этим «англичанином», который не назван, что его лишь забавляет.
Казанова ушел от Вольтера удовлетворенным и, как он думал, победителем; его озлобленность десять лет подряд толкал его все «порвать» с Вольтером. В пожилом возрасте, при написании мемуаров он сожалел об этом. Потомки, которые наверное прочитают мемуары, будут считать Казанову зелотом-отступником, однако он обожатель Вольтера
На самом деле Казанова в обоих своих сочинениях «Scrutinio del libro Eloges de M.de Voltaire…» (Венеция, 1779) и «Confutazione…», (Амстердам, 1769), показал себя ожесточеннейшим противником Вольтера.
Гугитц также не сомневается в самом факте разговоров, только Казанова ограбил «Философский словарь» и переписку Вольтера с Альбергати, Альгаротти, Гольдони, Беттинелли, скорее всего они говорили только о «Макарониконе», основной антологии макаронической поэзии, и Вольтер оценил либо суждения Казановы, либо его перевод «Schottin», отсюда происходит озлобление Казановы.
Эдуард Мейналь, как и Рауль Вез, редактор лучшего издания «Мемуаров», считают разговор в общих чертах аутентичным. Наибольшая несправедливость Казановы заключается в том, что «божественному» Вольтеру он противостоит как коллега. Мейналь («Казанова и его время», Париж, 1910) указывает, что Казанова имеет много общего с Альгаротти и Альбергати, и осуждение этих земляков было скрытым самоупреком и выражало горечь и озлобление судьбой. Казанова в мемуарах с горечью относится к землякам, которые пренебрегают талантом, и особенно к тем, кто заслужил уважение за рубежом. Воодушевление Казановы научной картиной мира и провал его единственного ученого сочинения сделали его желчным. Он изобрел свою собственную химическую реакцию, в то время как ее уже открыл Альгаротти. Венецианца Франческо Альгаротти Вольтер встретил в Берлине при дворе Фридриха II; Вольтер звал его «лебедем из Падуи», которому «небо подарило искусство любить, писать и нравиться». Этот царедворец и литературный сотрудник Фридриха II был энциклопедическим умом, жадным ко всему новому, всем занимавшимся, он много и легко писал, и был популяризатором науки с широко распахнутым умом, со страстью к расточительству и с талантом ассимилироваться со всеми модными идеями, так что Рене де Гурмон называл его «сокращенным изданием Вольтера». Как и Казанова, он страдал от венецианской болезни спешки, которая гнала его по Европе, всегда жадного покрасоваться и соблазнить кого-нибудь. Он расточал жизнь в легких удовольствиях, любезный остроумец, пронесший сквозь Европу элегантные манеры «и постоянный смех». Без сомнения этот «набросок» Казановы имел больше самообладания и деликатности, и не страдал, как другой, всю жизнь от низкого происхождения и сомнительных доходов, но имел ту же потребность ошеломлять, сиять, играть, что составило в итоге суть его короткой жизни. Казанова ревновал к итальянцу, который, как и он, хотел писать и нравиться. Это была зависть ловца удачи к наследнику, к удачливому сопернику. Он не простил умеренного Дон Жуана Альгаротти за то, что тот еще до него получил у венецианцев славу неотразимого любезника, и что во многих городах, где он выступал как соблазнитель, он страдал от воспоминаний о предыдущем соблазнителе из Венеции, память о котором была еще жива в городе и в сердцах женщин.