Вагон полон, но мне удается найти свободное место рядом с молодым человеком с газетой в руках и наушниками. Не глядя на меня, он кладет руку на подлокотник, чтобы я не заняла. Руби совсем изъерзалась. Я ее разворачиваю, замечаю, что у нее ножка замерзла, — по дороге мы потеряли одну вязаную пинетку — и растираю крохотные пальчики. У меня болят руки — все-таки я несла Руби через весь город. И вообще мне как-то не по себе, вроде я грипп подхватила.
Я пытаюсь устроиться поудобнее, и мой сосед, покосившись на меня, замечает Руби. Она что есть сил изгибается и дергается — хочет вытащить ручки из одеяла. Не получилось, и она обиженно кричит. Странно — молодой человек сначала улыбается ей, а только потом отворачивается. Тс-чч-тс несется из его наушников. У кого-то звонит мобильник. Еще один детский визг раздается в другом конце вагона.
Если бы я не удрала из дома, если бы не хотела сохранить в тайне, что у меня есть ребенок и мы бежим в Лондон, то с удовольствием пересела поближе к другому малышу, пусть бы Руби на него поглядела. А я с мамой поговорила — какие она использует подгузники, кормит грудью или смесями? Я ведь теперь тоже мама, хотя вроде и права не имею, раз мне только пятнадцать. Я не чувствую себя настоящей. Та, другая мама небось нос задрала бы и ребенка своего подальше от меня отодвинула.
Состав тронулся. Оказалось, я сижу спиной по ходу поезда.
Через двадцать минут Руби уже кричала во все горло. Наш сосед сделал музыку погромче. Бабуля через проход от нас пялится — злится. Мне жарко в парке, я вся мокрая. Двери в конце вагона разъезжаются, контролер останавливается у первой пары скамеек, пассажиры лезут в сумки и карманы за билетами. Еще шесть скамеек — и контролер захочет продырявить мой билет. Которого у меня нету. Я поднимаюсь со скамейки, притискиваю к груди орущую Руби и иду в сторону контролера. Меня болтает из стороны в сторону, будто пьяную, хоть я и хватаюсь по пути за ручки на спинках сидений.
Бочком-бочком протискиваюсь мимо дядьки в форме, который как раз допытывает такого же зайца. Отодвигаю вбок половинку двери — и шмыг в туалет. Воняет тут будь здоров, и пол — сплошная лужа. Ногой пихаю крышку, та хлопается на унитаз, а я — сверху. В сортире есть окошко, крохотное, но все-таки. Выпрыгнуть можно. Я ведь уже один раз выпрыгнула. Села на подоконник, ноги перекинула и свалилась на кусты. Наверное, своих я больше никогда не увижу.
— Ну, что? — спрашиваю я Руби. — Что кричишь?
Она куксит мордочку, плачет, изгибается. Руки умудрилась вытащить, а ножками сучит внутри кулька из одеяла. Я поднимаю ее так, чтобы мы оказались лицом к лицу. Заглядываю Руби в глаза, а она смотрит прямо в мои! Удивительно, мы и вправду родные, я это чувствую. Но через миг она становится красная-красная, вся сморщивается и ревет, будто ее пытают. А я еще думала, что буду хорошей мамой.
— Кушать хочет моя девочка?
Одной рукой тяжело раздеваться. Я дергаю замок молнии, с трудом расстегиваю. Под курткой я одета как капуста, приходится задирать кучу свитеров и футболок. Наконец добираюсь до груди — она горячая и болит. Вопли Руби обрываются, теперь она ворчит, как звереныш, и принюхивается. Неужели чует молоко, которое пропитало насквозь все мои одежки? Сосок она сразу находит ртом, но, вместо того чтобы ухватить по-нормальному, начинает его жевать и возить вокруг губами. Вижу, что голодная, а сосать почему-то не может, только что ей мешает — никак не пойму. Кулачки стиснула, молотит ими в воздухе. Вся облилась молоком, пытаясь накормиться, я ей мордочку вытерла — и зря. Она еще пуще развопилась. Молоко у меня невкусное, что ли?
— Ну а другого нет, — говорю я и опускаю все шмотки.
Мы минут двадцать сидим в туалете, чтобы контролер уж точно прошел весь вагон. Перестук колес и покачивание убаюкивают. Руби неохотно, но все-таки закрывает глазки. Я очень стараюсь ее не тревожить, когда выскальзываю из туалета на пятачок между вагонами. Пожалуй, здесь и простою до самого Лондона. Почему я удираю? Потому что мать и отец меня обдурили. Я всю беременность торчала взаперти в своей комнате, а они козни строили — как отобрать у меня ребенка.
— Давай его сюда, Рут, — проскрипела мать, вроде не про ребеночка говорила, а про пакость какую-то, которой в мусоровозе место.
— Рут, детка, будь умницей. Подумай — а как же школа? Что с тобой будет в жизни? — Отец маячил надо мной, скрестив руки на груди, — копия своего брата.
Пока они меня держали под замком, я притворялась смирной, вроде все в норме. Но времени даром не теряла, мозгами шевелила. И когда родила, решила — баста. Наплясалась под их дудку, хватит. Теперь я женщина с ребенком, мне нужно найти работу и жилье. У меня будет совсем другая жизнь, новая. И они думают, что я в школу вернусь?! А больше они ничего не хотят? Я даже не удержалась, плюнула от возмущения — и тут опять увидела контролера: он появился в переднем вагоне с дальнего от меня входа.
Кажется, поезд тормозит. Я дергаю вниз окно и высовываю голову, прижимая покрепче Руби, чтобы ее не вытянуло наружу. Впереди станция! Всего полмили, не больше. Контролер уже посреди вагона, приближается быстро, потому что билеты не проверяет — думает, у всех есть. Мелькнул знак с названием станции — «Милтон-Кейнз», вместо чахлого кустарника за окном поплыла бетонная платформа. Я ухватилась за ручку двери и, едва поезд затормозил, как раз в тот момент, когда контролер ступил в тамбур, выскочила из вагона. Голова Руби дернулась назад и снова вперед. Малышка стукнулась лбом об мою ключицу и как закричит! И вот мы опять бежим. Бежим от поезда, прямиком в унылый зал ожидания.
В зале ожидания нужно ждать. Мы садимся и ждем. Я дрожу, моя лялька хнычет.
Ну наконец. Руби начала есть. Я ее полчаса уламывала, зато теперь она работает как насос. Я тоже проголодалась. Хорошо, вспомнила про «Дейри Милк», выудила из кармана и развернула одной рукой. Маленькая головка лежит на моей левой ладони, коленки Руби подтянула к животу — такой клубочек из ляльки и одеяльца. Шоколадные крошки падают прямо на нее, я их аккуратно собираю и сую в рот, думая о том, что когда-нибудь Руби тоже будет есть шоколад. Только вот когда? Откуда мне знать? Я понятия не имею, когда она сможет есть взрослую еду, когда начнет ходить, говорить. Когда ее надо отдавать в школу? Или начинать учить музыке? А когда она забеременеет, уйдет из дома и начнет новую жизнь?
Руби сосет все медленней, почти лениво, и я рада, потому что к соску будто спичку поднесли, так жжет. До сих пор мы были в зале ожидания одни, а теперь мужик вошел. Пустых стульев завались, а он уселся напротив меня. Очень мне приятно, чтобы чужой дядька на мои сиськи глазел.
— Сколько лет? — спрашивает.
Самому мужику лет сорок, пакетов всяких тыща, он их на пол свалил, чтобы нас с Руби лучше видеть. Дышит тяжело, пахнет от него морозом. Я не знаю, он про Руби спрашивает или про меня? Мол, слишком мала для матери? Поэтому молчу, типа оглохла и ослепла.
— Моей четырнадцать… — Он откидывается на спинку стула. Вздыхает.
Я чуть-чуть опускаю руку — вдруг Руби выпустит наконец сосок. Иначе отсюда не уйти. Но Руби крепко присосалась, мне даже кричать от боли хочется. Раз уйти не получается, я натягиваю край одеяла на голову Руби и свою грудь.