Дверь открывается, впуская девочек. Когда первая останавливается как вкопанная при виде меня, остальные тоже по очереди тормозят, натыкаясь на спину предыдущей. Все разом умолкают, и все смотрят на меня. Прищуренные глаза изучают, настороженно оценивают. Кто такая? Откуда взялась? Чем опасна? Совсем как в школе. Совсем как те дети, что таращились на мое окно, когда я была беременна. Совсем как зеваки на улице: любому интересно поглазеть на разбитую всмятку машину.
Бекко курит, грея тощие ноги у камина с горой раскаленных углей. Нос торчит утесом над впалыми щеками, на губах презрительная ухмылка — или это он так улыбается? Пока я уговариваю себя, что это все-таки улыбка, Бекко скашивает тускло-серые глаза на шеренгу девочек, потом дергает головой, тыча подбородком в сторону стола. Девочки оживают и одна за другой шаркают к столу.
— Мил-ли, — в два слога, громко и отчетливо произносит Фреда и тычет пальцем мне в плечо. Затем подводит меня к девочкам: — Скажи «Привет». Это слово они понимают. А вообще они иностранки, нашего языка не знают.
— Не все! — Одна из них делает шаг вперед. — Привет, Милли. А я Мэгги. — Она хихикает. — Милли и Мэгги. Парочка что надо.
На вид Мэгги немного старше меня. Одета в рваные джинсы и красную футболку с надписью «Давай трахнемся!». Волосы стянуты на затылке, но кое-где выбиваются завитки; следы туши на щеках, под глазами чернота. Наверное, она хорошенькая.
— Привет.
До чего же странно отзываться на имя Милли, когда на самом деле меня зовут Рут. Если бы я не выпрыгнула из окна своей комнаты — не оказалась бы здесь. Если бы осталась дома — могла бы снова пойти в школу, сдать экзамены и устроиться куда-нибудь на работу, или поступить в университет, или выйти замуж. Держаться на плаву очень трудно. Но у меня дочка, и я сама хочу ее растить. Назад мне пути нет.
— Милли недавно родила девочку. О ребенке пока заботятся в больнице. До лучших времен.
Лицо Фреды вдруг превращается в материно: кожа в глубоких бороздах морщин тянется, тянется, пока не становится точь-в-точь такой бледной и рыхлой, как у матери.
О твоем ребенке заботятся…
Почему?! Почему все хотят отнять у меня мою малышку?
— Милли негде жить, поэтому она останется у нас, — продолжает Фреда. — А когда придет в себя, тоже будет работать. Мэгги! Объяснишь ей, что к чему.
Фреда стискивает меня за плечи, будто собирается приподнять, чтобы все рассмотрели как следует. Затем усаживает во главе стола, и остальные девочки начинают шушукаться — на чужом языке, как и говорила Фреда.
Мэгги занимает место на другом конце стола, и ее подруги, человек шесть, одна за другой нехотя рассаживаются на лавках. Две девочки выходят из комнаты, но быстро возвращаются — приносят дымящуюся кастрюлю. Когда Фреда и Бекко уходят, девчонки снова принимаются болтать друг с дружкой, вроде меня тут вообще нет. Я не понимаю ни слова, но знаю точно, что они говорят обо мне, злятся и обзываются. Слезы брызжут из глаз, и я уже в который раз валюсь на пол.
Фреда сказала правду. Через пару дней с грудью у меня уже все в порядке, только молоко течет каждые два часа, несмотря на таблетки, от которых оно вроде должно было пропасть. Живот, слава богу, тоже перестал болеть, и сегодня Фреда обещала сходить со мной в магазин за одеждой. Сказала, что в моем тряпье я работать не смогу. Я ведь до сих пор хожу в чем из дому сбежала, только трусы стираю в раковине. Бекко меня на улице подобрал, а спортивную сумку с барахлом тех двух теток из бассейна не взял. Я очень надеюсь, что, когда Руби поправится, Фреда и для нее что-нибудь купит. Сейчас Руби, видно, в больнице, а мне туда нельзя из-за этой самой инфекции, от которой Фреда меня лечит. Я страшно скучаю, хоть и знаю, что о ней заботятся. Заботятся… Только они совсем не понимают, как я хочу, чтобы Руби была со мной. От тоски у меня сердце переворачивается.
Бекко бродит по дому привидением, его тощая тень мерещится мне за каждой дверью, в каждом углу. Уверена, он подглядывает за мной в замочную скважину, даже когда я на унитазе сижу. Я спросила про него у Мэгги, но она только засмеялась и покачала головой: мол, если бы не Бекко, бродила бы я сейчас по улицам и дрожала от холода, как тысячи других бездомных, а не сидела бы тут, в тепле и сытости. Мэгги, конечно, права. Поэтому я терплю. Когда Бекко вдруг выступит из темного угла или его глаза вдруг сверкнут в щелке из-за двери, я замираю, чувствуя, как его взгляд прожигает во мне две дырки, а потом лежу и молюсь, чтобы эти дырки к утру зажили.
Шагнув из дома в колючий январский день, мы с Фредой отправляемся по магазинам. Меня не покидает странное чувство полной свободы, и это несмотря на то, что выходить за порог в одиночку строго-настрого запрещено. Еще в первое мое утро здесь я попыталась выглянуть наружу, но дверь оказалась за железной решеткой, запертой на три висячих замка. Надо же, до чего Лондон опасный город. А я и не знала. У меня на сердце потеплело от того, что Фреда и Бекко так оберегают своих девочек.
Мать покупала мне одежду два раза в год, весной и осенью, всегда под бдительным присмотром тети Анны. Мне много чего нравилось, но я и не заикалась — бесполезно. Говори не говори, все равно я получала прочные старушечьи туфли, шерстяную юбку в клетку и простую белую блузку — если повезет. Еще мне разрешали носить вельветовые штаны, колючие свитера и белье, которое после первой же стирки превращалось в серые бесформенные тряпки. Ну и понятно, у меня была школьная форма. Девчонки из моего класса такое с формой творили — и воротнички торчком делали, и юбки укорачивали. В школу они приходили с накрашенными ресницами, тенями на веках и, конечно, без всяких там дурацких косичек. А я однажды верхнюю пуговку оставила расстегнутой — мать чуть в обморок не хлопнулась.
Фреда хватает меня за руку и тащит к остановке.
— Поедем на Оксфорд-стрит, на распродажи, — кричит она мне на ухо, когда мы уже трясемся в шумном, провонявшем бензином автобусе.
На Оксфорд-стрит столько народу, что я и магазинов-то не вижу, но Фреда, похоже, точно знает, куда надо идти, и я семеню за ней хвостом. Наконец заходим в магазин, где гремит музыка, а манекены с розовыми волосами наряжены в такие вещи, от которых моя мать наверняка бы бежала как черт от ладана.
— Если что приглянется — сразу говори, детка. Как тебе вот это? — Фреда лавирует между девчонками примерно моих лет и кивает на один из манекенов, в сапожках выше колен и джинсовой юбочке — короче не бывает, с кожаным поясом на бедрах. Ярко-розовая полупрозрачная кофточка не доходит даже до пупа, а вместо рукавов болтается бахрома. Какая прелесть.
— А в этом можно работать? — Я вне себя от восторга, только, боюсь, мой обвисший живот не очень-то выставишь напоказ.
— Для работы в самый раз, детка. Какой у тебя размер — восьмой? Десятый?
Фреда набирает охапку комплектов разных размеров и еще всяких вещей, которые мне раньше и не снились. Но раз я родила ребенка, сбежала из дома и вообще начала новую жизнь, то почему бы и не нацепить на себя эти одежки. И плевать, что после родов я смахиваю на бочонок. Если у тебя в жизни все ненормально, то это уже нормально.