— Мы справимся. — Ладонь Роберта легла на мой живот — жест скульптора, оценивающего материал для ваяния. — Я точно знаю. Понял это, когда думал, что потерял тебя.
— Мог и потерять… — Я перекатилась на бок и встретила его выжидающий взгляд. — Ты ж юрист до мозга костей, даже дома, даже со своей семьей. Все допытывался. Правда тебе нужна… — Я отвела глаза. Кое-что обо мне он все-таки не знает — и не узнает никогда. — Понимаешь, всю жизнь я удерживала окружающих по ту сторону барьера, которым отгородилась от мира. Уж в этом я преуспела, Роб. И лишь тебе удалось ко мне пробиться. (Господи, где найти слова, чтобы он понял?) Вот представь, что человек ранен. Сорви с этой раны пластырь. Если даже просто прикоснуться к больному месту — человек дернется. Но тебе и этого мало, ты суешь в рану палец и ковыряешь ногтем!
— Я? — выдохнул Роберт.
— Да, Роб. Никто и никогда до тебя не бередил эту рану.
Кажется, он начинал понимать. Глаза сузились и потемнели, взгляд заскользил по моему телу.
— Ну допустим… Откуда эта рана взялась — вот вопрос.
Увиливая от ответа, я вытянулась на Роберте, чтобы отвлечь его единственным безотказным способом.
Вслед за кофе нам подают панини — бутерброды с моцареллой, базиликом и чесночным соусом. Я откусываю, и соус течет по пальцам. Луиза смеется, протягивая мне салфетку. И снова смеется: ее панини ведет себя не лучше. Но мы все равно не беремся за вилки с ножами — так вкуснее.
— Получила метрику Руби? — спрашивает Луиза.
— Угу… — киваю я, облизывая губы. — Пару недель назад. Роберт взял на себя всю бумажную волокиту.
Я вздыхаю — точь-в-точь как в ту минуту, когда увидела свидетельство о рождении своей дочери, которая будто заново появилась на свет — уже официально. Когда я показала документ Руби, моя красавица расплылась в улыбке, обняла меня, прижалась щекой к моему плечу. Скоро она уже будет выше меня.
— А что с удочерением?
— Продвигается. Вообще-то требуется письменное согласие биологического отца…
Какое мы с Робертом имеем право на Руби? Сколько раз я задавала себе этот вопрос… Обнаружив малютку в шкафу, я искренне верила, что нашла свою больную девочку. Как представлю, что ее родная мать, быть может, обшаривает каждый уголок страны в надежде вернуть ребенка… От этой мысли можно сойти с ума. Вот только в глубине души я уверена, что мать бросила Руби, — так же, как Бекко просто взял и выбросил мою девочку.
— Но дядя ведь изнасиловал меня, когда мне было четырнад… К тому же его давно нет в живых, так что его согласие с повестки дня сняли. — Я заставила себя улыбнуться.
Луиза — единственный человек, с которым я поделилась этой тайной, а теперь начинаю привыкать и к беседам с психоаналитиком, хотя и рискую потерять Руби, если выложу всю правду.
— Ну а ты как, Лу? Еще побудешь в Лондоне?
— А! — Луиза отводит глаза. — Ты об Уиллеме… — И она впивается зубами в панини.
На этой неделе столько всего случилось. Во-первых, я взяла приз за новаторство в оформлении витрины. Глупейшая история, если подумать, — я ведь и не собиралась принимать участие в каких-то конкурсах. Это Бакстер расстарался — и «Маргаритка» обскакала все цветочные магазины в стране. Обо мне даже статья в журнале вышла с фотографией. Я сохранила журнал.
А в один из первых дней, когда осень окончательно сдала позиции зиме и небо набухло грядущим снегом, я помахала в окно Руби, проследила взглядом, как она запрыгнула в школьный автобус, и нагнулась за утренней почтой. Среди счетов и банковских извещений на коврике у двери обнаружилась моя медицинская карта.
Пролистав страницы, я узнала, что была на удивление здоровым ребенком. Понятно, записи оборвались в мои пятнадцать. В последний раз я побывала в кабинете педиатра, когда пожаловалась матери, что растолстела, и она повела меня за пилюлями для похудения. Думается, я все же догадывалась, что пилюли не помогут. А уж доктор Бригсон знал точно.
Видимые плотные шрамы в вагинальной области — последствия неоднократных разрывов… ребенок в шоке… не в состоянии/не желает признавать беременность… изнасилование? Известить социальную службу…
Эти записи возвращают меня в детство, и я понимаю, что мне нужны родители. Извечная детская жажда любви, защиты, опеки все еще жива во мне. На опеку, пожалуй, рассчитывать уже не приходится — их самих скоро нужно будет опекать. Но мне хочется, чтобы они знали, какой стала их дочь, как она выжила и чего добилась. Я бы спросила у них, почему они решили забрать у меня дочку; почему были уверены, что я буду плохой матерью; почему закрывали глаза на то, что со мной творил дядя Густав.
Хочу, чтобы они меня увидели и приняли обратно в семью. Как только я призналась в этом самой себе, тут же решила, что однажды сяду в машину и доберусь до унылого дома, где появилась на свет.
Медицинская карта для меня бесценна. Здесь черным по белому написано, что я действительно носила ребенка, и предполагаемый срок родов отмечен — первая неделя января 1992 года. Службе регистрации этого оказалось вполне достаточно, чтобы с большим, очень большим опозданием выдать свидетельство о рождении. А все благодаря Луизе.
Я позвонила ей через два дня после возвращения из Брайтона. Я не сомневалась, что Луиза знает о моих манипуляциях с электронными письмами. Мы, конечно, поняли друг друга тем ранним утром, но все же… Я хотела поговорить. Объяснить. Убедиться, что она на моей стороне. В противном случае я рисковала бы потерять Роберта — навсегда.
— Я профессионал, Эрин, — сказала мне Луиза. — Я отлично знаю, когда надо рыть носом землю, а когда остановиться. Увидела вас с Руби в объятиях Роберта… будто кусочки одной головоломки, каждая на своем месте. Не так важно, откуда взялась Руби. Куда важнее, с кем ей дальше жить. А лучше вас с Робертом родителей для девочки не найти.
О своих чувствах к Роберту она не обмолвилась ни словом. Это было лишнее.
Итак, с моего согласия и при финансовой поддержке моего мужа Луиза раздобыла медицинскую карту Рут Вайстрах. Роберт сумел понять и мою беду с дядей Густавом — ведь человек его профессии с насилием над детьми сталкивается на каждом шагу, — и мою отчаянную борьбу за себя и Руби в заведении Бекко.
Тогда-то я и обратилась к психоаналитику, которого теперь посещаю каждую среду.
А потом, втайне от Роберта, я попросила Луизу узнать, что случилось с Руби. Моей первой Руби.
— Дай-ка еще взглянуть, — просит Луиза, и я пододвигаю к ней альбом, отведя руку с панини, чтобы не заляпать соусом обложку.
— А знаешь, это не так просто. Страшновато даже — тайком фотографировать чужого ребенка. — Вытянув шею, я любуюсь своей девочкой. — Это когда она с друзьями выходила из кинотеатра. Мы смотрели «Оливера Твиста».
— Мы?
— Я сидела сзади. Подслушивала. Смотрела, как она жует попкорн.