Mы возвращаемся домой, он оставляет меня в гостиной и идет в свою комнату звонить. Я слышу, как разговаривает с отделением профессора. Он рассказывает дежурному врачу о том, что произошло. Та соединяет его с профессором, и папа рассказывает все еще раз.
— Пожалуйста, заберите ее сегодня, мы больше не можем терпеть ее.
Я плачу, я умоляю:
— Нет.
Папа кладет трубку.
— Тебя не могут взять, кровать освободится только завтра. Очень жаль Иди в свою комнату. Я не хочу тебя больше видеть!
Когда я приезжаю в больницу, все отделение уже знает о случившемся.
Отцу стыдно. Мама возвращается от врача с транквилизаторами. И это все из-за меня, я виновата во всем этом ужасе Я потеряла доверие своих родителей, мама заболела, для папы вся эта история — страшный удар. Я ему больше не дочь, он воспитал маленькую ничтожную маленькую воровку. Маленькую четырехлетнюю сестру в результате царящей со времени моей болезни атмосферы в доме водят к детскому психологу. Моя вторая сестра смотрит на меня, опустив руки, не понимая.
Чего я хотела? Доставить себе радость перед трехнедельным, как минимум, заключением. Мой психолог мне посоветовала, в случае появления на улице бродить по деревне, стараться думать о посторонних вещах. Я и вышла, но не смогла ограничиться пробежкой по деревне или сменой настроения во время долгой пешей прогулки. Я все делаю неправильно, мой мозг стал работать неправильно. С одной стороны, мне кажется что мне нечего делать в больнице. Я вешу пятьдесят восемь килограммов, восемнадцать из них я набрала с июня месяца. Мне кажется, что со мной все хорошо, потому что у меня идеальный вес. Зачем мне занимать чужое место в больнице? Я представляю себе других девушек, больных и худых, таких, какой я была несколько месяцев раньше, которые думают: «Зачем она здесь, ей отдали кровать для настоящего больного!»
С другой стороны, совершая безумные поступки, я хочу доказать, что имею право на нахождение в больнице. Оправдываю такое решение. Подавляя в себе навязчивое стремление к еде, я уперлась лбом в стену. Какая связь между пищей и воровством? Мне объяснили позднее: клептомания. Клептоман немедленно сожалеет о импульсе, толкнувшем его на присвоение чужих вещей. Еще одно навязчивое стремление. Для меня это самое страшное. Я не могу уже мыслить ясно, в моей голове все смешалось. Я «своровала» украшения оттого, что считала, что «краду» чужое место в больнице? Я хотела доказать, что я действительно больна? Или убедить себя в том, что госпитализация — незаслуженное наказание и надо было его «заработать»? Я прекращаю думать, я ничего не понимаю, я не психолог для самой себя. Такое поведение в шестнадцать лет называется чудовищным «идиотизмом», ты позоришь своих родителей и боишься получить взбучку. Точка. Я истязаю свою семью, я — маленький невыносимый тиран, доставляющий родным адские муки. Все вертится вокруг меня, мое поведение бессмысленно. Я хотела, чтобы на меня обратили внимание, и преуспела в этом. Я хотела, чтобы меня любили, тут меня ждал провал. Я думала, что взрослею, на самом деле я регрессирую. Мне пора лечиться.
Мама в ужасном состоянии, она может только обвинять меня:
— Ты мне отвратительна, ты ведешь себя подло, ты смешна. Ты — маленькая несчастная дура.
Я не помню, ела ли я что-нибудь и спала ли я в ту ночь. Я плакала столько, что у меня заболели глаза. Я плакала от чувства вины и от отвращения к себе самой, повторяя между двумя рыданиями:
— Ты никчемная, никчемная, суперникчемная. Мне так стыдно за себя, что я не рассказываю свою историю сороки-воровки на блоге. Я пишу о «непростительной глупости», не объясняя, в чем она состояла. Я прошу прощения, умноженного на икс в квадрате, у всех, я клянусь, что никогда не совершу ничего подобного. Но, перечитывая это сообщение через год, я замечаю, что сразу же после просьбы о прощении, я раздражаюсь оттого, что наказана, словно маленькая девочка: мне не купили юбку, в которой я хотела пойти в школу в первый день занятий.
На следующий день я поехала в больницу, и все стало налаживаться. Мама заплакала, расставаясь со мной, и обняла меня.
Я никогда больше не рассказывала об этой истории, мне было слишком стыдно. Даже позже, когда встретилась со своим психологом. Я боялась, что попаду в разряд «воровок», а я ведь совершила эту глупость всего один раз. В магазинах теперь меня охватывает страх, я боюсь трогать товары на полках, мне кажется, что на лбу у меня написано: «Осторожно, воровка». У меня начинается паранойя. Кто на меня смотрит? Кто обращает на меня внимание?
Мое поведение непростительно. Даже болезнь его не извиняет. Я не могу избавиться от мысли о том, что я — воровка. Если я расскажу об этом, все будут думать, что я продолжаю воровать. Это уже въелось в мое сознание. Я ни разу не попыталась украсть что-то еще. Я вхожу в магазин с дрожью, я трогаю товары с тревогой. Однажды я посмотрела на ожерелье и быстро ушла, не решившись взять его в руки. Я совершенно подавила в себе постыдное навязчивое желание, но страх остался. Я, например, пытаюсь стоять перед витриной с украшениями с самым естественным видом, но чувствую, что улыбка у меня натянутая.
Я не могу убедить себя в том, что тот безумный поступок был одним из проявлений помутнения сознания, как и поедание десяти порций мороженого за один присест. Чувство вины не покидает меня. Оттого, что я пишу эти строки сегодня, мне становится легче и в то же время еще страшней. Я отдаю себе отчет в том, что на моем блоге я с трудом могу объяснить испытываемые мной муки. Мне нужно, чтобы окружающие любили и подбадривали меня. Но не судили. Я думаю, что с основным большинством девочек моего возраста происходит то же самое. Мы предпочитаем говорить о мелочах, о поведении во время еды, о бытовых событиях, о том, что мы съели или не съели, о килограммах и калориях; о внешних проявлениях болезни, будь то анорексия или булимия. Истинные страдания и их причины мы объяснить не можем. Если я и пытаюсь иногда делать это, то получается анархия противоречивых обид. Я знаю, что сначала надо вылечить тело, а затем приводить в порядок голову и сказать себе: «Перестань считать себя никчемной, перестань видеть себя то жирной, то истощенной, то уродливой, то ни на что не способной, то слабой, то капризной, то подлой…» «Перестань нас «грузить»», — часто говорят мои родители. И все. Как будто посмотреть вглубь проблемы совершенно невозможно.
Подростки часто не понимают причины явлений. У них есть только воспоминания об упреках, услышанных в детстве. Мне сказали то-то, со мной сделали то-то… Гораздо позже, когда организм стабилизируется, начинает выздоравливать, приходит настоящая терапия. И даже на этой стадии возможны рецидивы. Можно снова почувствовать себя виноватым во всем, как до этого считал виноватыми остальных. А на самом деле в истории болезни не виноват никто. Есть непонимание, нечуткость, нехватка общения, глупое стечение обстоятельств. И тут возникает вопрос «почему я?», ведущий нас наконец к нашему истинному характеру, к пониманию внешнего влияния, которое поспособствовало появлению тревоги.
Это «почему» занимает всех. Это голод! Голод по любви и признанию. Голод по идеалу для самого себя, по образу, к которому стремишься. Анорексия — это форма смерти и жизни, и выживания тоже. Одной силы воли далеко не достаточно. Общие усилия близких помогают, но нельзя забывать и других факторах. Медицина, окружение, терапия. В смертельной схватке со змеей воля часто изменяет тебе. Ты получаешь удары, ты причиняешь боль окружающим. Ты взбираешься на гору высотой с Гималаи и боишься упасть. Ты вершишь какую-то персональную эпопею. И вот приходит момент понимания того, что ты спасся, в то время как другие погибли, что вершина близка, дорога к ней ясно обозначена, что ты в числе тех, кто не сорвался вниз, что у тебя есть шанс достигнуть цели, вот тогда ты крепко держишься и думаешь: «Уф, как же это было трудно! Теперь я смогу продолжить путь без жалоб, я знаю все трудные места и сумею обойти их».