— О, Боже ты мой! — в ужасе выдохнула я, уставясь на это чудо Природы. — Это же не фаллос… это настоящий убийца!
Минский взглянул на меня и пожал плечами.
— Чтобы понять мое поведение, необходимо обладать глубоким философским умом; да, я — чудовище, но чудовище, которое Природа исторгла из своего чрева для того, чтобы я помогал ей разрушать, ибо в разрушении она черпает материал для созидания. Мне нет равных в ужасном злодействе, я — единственный в своем роде… Я знаю наизусть все об??инения, которые мне могут предъявить, но я достаточно могущественен, чтобы ни в ком не нуждаться, достаточно мудр, чтобы жить в одиночестве, презирать все человечество и плевать на его законы и на то, как оно ко мне относится; я достаточно опытен и умен, чтобы разрушить любую веру, опровергнуть любую религию и послать к дьяволу любого бога со всеми его атрибутами; достаточно горд, чтобы презирать любое правительство, разорвать любые узы, чтобы считать себя выше любого морального принципа, а самое главное — я счастлив в своем маленьком княжестве, где пользуюсь всеми правами монарха, наслаждаюсь всеми радостями деспотизма. Я не боюсь никого на свете и живу в довольстве и согласии с самим собой; у меня почти не бывает гостей, за исключением тех случаев, когда я выхожу из замка и встречаю людей наподобие вас, которые кажутся мне достойными участвовать в моих развлечениях, — только таких я приглашаю в свой дом. Благодаря своей природной силе и выносливости я могу забираться очень далеко во время своих прогулок, не бывает дня, чтобы я не проходил десять-двенадцать лье, а иногда и много больше…
— Вы захватываете пленников? — прервала я хозяина.
— Бывают и пленники, и изнасилования, и поджоги, и убийства — все, что подвернется под руку. Природа наградила меня склонностью к любому преступлению и дала для этого средства. Я люблю зло во всех его проявлениях, оно всегда приносит мне самое сладкое наслаждение и неизменно радует мое сердце.
— А как же насчет правосудия?
— Оно в этой стране не существует, поэтому я сразу избрал ее для местожительства: с деньгами здесь можно делать все, что угодно, а я трачу безумно много [122] .
В это время вошли двое слуг — арапы, похожие на черных дьяволов — и объявили, что ужин готов. После этого они опустились на колени перед хозяином и почтительно поцеловали ему яички — если позволительно назвать так массивные, налитые тяжестью шары, — потом задний проход, и мы перешли в соседнюю комнату.
— По случаю вашего визита я не предпринимал никаких особенных приготовлений, — заметил великан. — Если даже ко мне придут все короли мира, я не отступлю от обычного своего распорядка.
Наше внимание привлекла обстановка столовой, которая показалась нам не совсем обычной, и хозяин сказал:
— Вы видите перед собой живую мебель, и все предметы передвигаются по моему знаку.
Минский щелкнул пальцами, и стол, стоявший в углу комнаты, переместился в середину, к нему придвинулись пять стульев, с потолка опустились два огромных канделябра и зависли над столом.
— В этом нет ничего волшебного, — продолжал великан, довольный произведенным эффектом, и объяснил: — Стол, канделябры, стулья — все это живые рабыни, специально обученные для этого; блюда ставятся прямо на их спины, свечи вставлены во влагалища, а наши зады будут покоиться на их лицах или упругих грудях, поэтому я прошу женщин задрать юбки, а мужчин спустить панталоны, чтобы, как говорится в Писании, «плоть слилась с плотью».
— Мне кажется, сударь, — заметила я, — что этим девушкам приходится несладко, особенно когда вы долго засиживаетесь за столом.
— Самое худшее, что может произойти, это — смерть одной или двух рабынь, что, согласитесь, не имеет никакого значения при моих больших запасах.
Когда мы подняли юбки, а мужчины сбросили с себя панталоны, Минский пожелал осмотреть наши ягодицы; он начал гладить, покусывать и обнюхивать их, и мы заметили, что задница Сбригани особенно пришлась ему по вкусу, очевидно, Минский узнал родственную душу: минут десять без перерыва он облизывал и обсасывал ему задний проход, после чего мы уселись на стулья, вернее, на груди и лица рабынь нашего гостеприимного хозяина.
Дверь открылась, и двадцать обнаженных девушек внесли блюда с едой; тарелки и подносы, отлитые из массивного серебра, были очень горячие, и груди и ягодицы девушек, служившие столом, пришли в судорожное движение, напоминавшее слабое волнение на морской глади; на стол поставили десятка два первых и вторых блюд, а на низких соседних столиках, каждый из которых представлял собой четверых стоявших на четвереньках девушек, выстроились многочисленные бутылки.
— Друзья мои, — обратился к нам хозяин, — как я уже говорил, в моем доме подают только человеческое мясо, и на этом столе другой пищи не бывает.
— Ну что ж, попробуем, — сказал отважный Сбригани, — глупо воротить нос от накрытого стола; в конце концов брезгливость — это лишь отсутствие привычки. Природа назначила человеку питаться любым мясом, поэтому цыпленок ничем не лучше; чем человеческая плоть.
С этими словами мой супруг вонзил вилку в детский сустав, который показался ему прожаренным лучше остальных, и начал преспокойно жевать его; я храбро последовала его примеру; Минский подбадривал нас, а поскольку его аппетит был под стать его неудержимым страстям, он один опустошил дюжину тарелок.
Во время трапезы он не переставал пить и заканчивал тридцатую бутылку бургундского, когда появилось второе блюдо, которое он запил шампанским; на десерт были поданы алеатское, фалернское и другие изысканные итальянские вина.
После того, как в необъятном желудке людоеда исчезло содержимое еще десятка трех бутылок, он почувствовал, что достаточно взбодрил себя невероятным количеством съеденного и выпитого, и громогласно объявил, что готов к извержению.
— Пожалуй, я не стану сношать никого из вас, — сказал он нам с явным сожалением, — так как это очень опасно для вашей жизни, но вы можете участвовать в моих утехах и смотреть на них — это очень вдохновляющее зрелище. А теперь выбирайте, с кого начнем?
— Мне бы хотелось, — сказала я Минскому, который с возрастающим вожделением все чаще прижимался к моей груди, — мне бы хотелось, чтобы вы прочистили сначала вагину, затем попку семилетней девочке прямо здесь, рядом со мной.