— О Господи! Что же делать? Я в отчаянии!
— Смею заметить, что это естественно, любовь моя, — спокойно заметил Нуарсей, — это все твои амбиции и желание увидеть ее повешенной, но пройдет добрых три месяца, прежде чем она попадет на виселицу. Но если ты, Жюльетта, хочешь насладиться спектаклем, который — поверь мне — способна оценить только высокоорганизованная натура, такое удовольствие можно организовать за пятнадцать-двадцать минут. Поэтому советую тебе продлить страдания бедняжки: скажем, заставить ее страдать до конца своих дней. Это очень просто. Я заточу ее в Бисетр [47] . Сколько ей лет? Двадцать? Ну вот, она полвека будет гнить в этой тюрьме.
— Ах, друг мой, какой чудный план!
— Только прошу тебя подождать до завтра, а я тем временем обдумаю все необходимые детали, чтобы усилить наслаждение.
Я расцеловала Нуарсея; он вызвал свою карету и через два часа вернулся с предписанием, нужным для осуществления нашего замысла.
— Она твоя, — сказал коварный предатель, — и теперь можно развлечься. Надо убедительно разыграть спектакль.
Позже, когда мы пообедали и вошли в его кабинет, он пригласил бедную девушку.
— Дорогая моя Год, — —сказал он ласково, — ты знаешь мое к тебе отношение, пришла пора доказать его на деле: я выдам тебя замуж за того юношу, который оставил в твоем чреве залог своей нежной любви, а двести луидоров в год будут залогом вашего супружеского счастья.
— Месье, как это благородно с вашей стороны!
— Не надо, дитя мое, благодарность смущает меня. Ты ничем мне не обязана, в этом ты можешь быть абсолютно уверена; то, что ты принимаешь за доброту и благородство, — всего лишь чистейший эгоизм, и я сам получаю от него удовольствие. С этого момента тебе нечего волноваться — я предпринял все необходимое. Конечно, жить ты будешь не по-королевски, но в хлебе нуждаться не будешь.
Совершенно не поняв скрытого смысла этих слов, Год прильнула к руке своего благодетеля и залила ее слезами радости.
— А теперь, Год, — продолжал мой любовник, — я прошу тебя в последний раз принять участие в наших играх; меня не очень волнуют беременные женщины, поэтому позволь мне насладиться твоим телом сзади, а Жюльетта в это время подставит мне свою попку.
Мы приняли соответствующие позы, и Нуарсей пришел в такое возбуждение, в каком я никогда его не видела.
— Злодейские мысли очень воспламеняют вас, не так ли? — шепнула я ему.
— Безмерно, — тихо ответил он. — Но что могли бы эти мысли, если бы она на самом деле обокрала тебя?
— Я не понимаю, дорогой.
— Дело в том, Жюльетта, что если преступление и было, не Год виновна в нем. Эта девка не более виновна в краже, чем ты сама, потому что деньги взял я.
С этими словами он вставил свой клинок по самую рукоятку в ее заднее отверстие. Признаюсь вам, что сама мысль о таком бесспорном торжестве порока трижды заставила меня содрогнуться от оргазма. Я схватила руку любовника и прижала ее к своему влагалищу: густой липкий нектар залил ему пальцы, и он убедился, как сильно подействовала на меня его подлость. В следующий момент кончил и он, и мощная струя, сопровождаемая чудовищными богохульными ругательствами, увенчала его экстаз. Но не успел он вытащить свое оружие, как в дверь осторожно постучали, и вошедший слуга доложил, что полицейский коннетабль просит у хозяина позволения выполнить порученный ему долг.
— Очень хорошо, пусть офицер немного подождет, — сказал Нуарсей. — Я передам ему преступника. — Слуга удалился, и Нуарсей вежливо обратился к Год: — Одевайся скорее, дорогая. Приехал твой супруг, он увезет тебя в маленький загородный домик, который я специально оборудовал, где ты будешь жить до конца своих дней.
Дрожа от радости, девушка оделась, и Нуарсей вывел ее из комнаты. О, небо! Как она ужаснулась, когда перед ней предстал одетый в черное человек с эскортом полицейских, когда на нее накинули цепи, как на преступницу, когда, в довершение всего, она услышала — и это, по всей вероятности, больше всего потрясло ее, — как прислуга, заранее предупрежденная, закудахтала:
— Это она, сержант, не упустите ее, это она взломала секретер нашей госпожи и тем самым бросила подозрение на всех остальных…
— Я?! Взломала секретер мадемуазель! — изумилась Год, и ноги ее подкосились. — Господь свидетель, что я не способна на это! Коннетабль замешкался и вопросительно взглянул на Нуарсея.
— Чего вы ждете, сударь? Справедливость должна восторжествовать, так что выполняйте свой долг.
Бедняжку увезли и бросили в один из самых страшных и нездоровых казематов тюрьмы Бисетр, где, сразу по прибытии, несчастная в качестве последнего козыря пыталась покончить с собой. Однако ее спасли и отходили; это означало, что долгие-долгие годы она будет сокрушаться и проклинать себя за неизвестную ей самой оплошность, которая заключалась в том, что она пробудила мощные злодейские желания в ее хозяине, и Нуарсей, по крайней мере раз в год, приходит наслаждаться ее слезами, рекомендуя тюремщикам еще туже затянуть ее цепи.
— А теперь скажи мне, — начал Нуарсей, как только Год увели, и он вернул мне вдвое больше того, что взял из моего секретера, — разве это не в сто раз лучше, чем если бы мы отдали ее в руки правосудия, которое могло оказаться милосердным?
Тогда мы не смогли бы держать в руках ее судьбу, — улыбнулся он, — а так она в наших руках.
— Ах, Нуарсей, вы — страшный человек… Как здорово вы придумали!
— Да, — признал мой любовник. — Я знал, что внизу ждет коннетабль, и поверь, мне так сладко было в недрах нашей жертвы, которую через минуту предстояло сдать полиции:
— Какой вы страшный и порочный человек… Но почему и я тоже вкусила сумасшедшее удовольствие от того, что совершили вы?
— Да потому что я совершил подлость, — ответил Нуарсей. — Не существует такой подлости, которая не доставляла бы удовольствия. Злодейство — двигатель похоти; настоящего вожделения без этого не бывает; именно таким образом страсти служат для уничтожения человечности и… человечества.
— Если это так, они, очевидно, не имеют ничего общего с Природой —гвсе это скучные сентиментальные чувства, о которых постоянно болтают моралисты. Иначе, как может быть, что в иные моменты Природа настолько непостоянна, что одной рукой отменяет то, что устанавливает другой?
— Ах, Жюльетта, когда ты лучше узнаешь ее, ты увидишь, что эта, в высшей степени мудрая, исключительно щедрая и благородная Природа запрещает нам помогать другим, если только это не продиктовано выгодой или страхом. Страхом — потому что мы боимся, как бы беды, от которых мы, по своей слабости, избавляем других, не обрушились на нас самих. И выгодой — ибо мы помогаем другим в надежде, что получим что-то от них взамен, или с целью польстить своему самолюбию. Но как только в нас рождается более властная страсть, чем благородство, все остальные исчезают, и вот тогда эгоизм требует свои священные права, и наши губы кривятся в презрительной насмешке над чужими страданиями. Ведь они касаются нас только в той мере, в какой мы сами можем оказаться их жертвой, следовательно, жалость — пища страха, и мы должны всеми доступными средствами лишить его пищи.