— Пусть зовет сюда всю свою армию, — с обычным хладнокровием заявила Клервиль. — Однако, сир, ваш князь, надеюсь, не думает, что мы удовлетворимся зрелищем его подвигов?
— Ну конечно же нет, — ответил король, — однако несмотря на вашу непревзойденную красоту, милые дамы, вы должны понять, что среди этих молодых людей не найдется ни одного, который пожелал бы даже прикоснуться к вам.
— Отчего же? Разве у нас нет задниц?
— Ни один, — подтвердил Франкавилла, — ни один из них не соблазнится, и даже если бы вам удалось каким-то чудом склонить кого-нибудь к этому, я ни за что больше не согласился бы подпустить вероотступника к себе.
— Так вот почему они придерживаются вашей веры, — усмехнулась Клервиль, — но и не осуждаю вас. Однако мы рассчитываем хотя бы на ужин, раз уж вы лишаете нас плотских утех; пусть нас утешит Комус [112] , если Киприда подвергает нас столь жестоким лишениям.
— Как красиво вы изъясняетесь! — с искренним уважением воскликнул Франкавилла.
Ганимеды скоро подали ужин, великолепнее которого вряд ли видел кто-нибудь из смертных, и за стол сели шестеро избранных: король, королева, князь, две моих сестры и я. Не буду описывать все утонченные яства, скажу лишь, что блюда и вина из всех стран земли сменяли друг друга беспрерывно и в невообразимом количестве; на меня произвел впечатление еще один факт — признак неслыханной и, конечно, чисто патрицианской роскоши: почти нетронутые блюда и напитки, чтобы освободить место для следующих, периодически вываливались в большие серебряные желоба, откуда смывались прямо в сточную канаву.
— Этими остатками могли бы поживиться многие несчастные, — заметила Олимпия.
— Несчастные? Наше существование на земле отрицает существование тех, кто ниже нас, — объяснил Франкавилла, — мне отвратительна сама мысль о том, что наши объедки могут кому-то облегчить участь.
— Сердце у него настолько же твердое, насколько благороден и щедр его зад, — вставил Фердинанд.
— Я нигде не встречала подобной расточительности, — сказала Клервиль, — но она мне нравится. Особенно я восхищена этим искусным устройством для удаления остатков пищи. Между прочим, такая трапеза еще и оттого приятна, что мы можем считать себя единственными существами, достойными жить на свете.
— В самом деле, что значит для меня плебс, когда я имею все, что хочу? — добавил князь. — Его нищета служит еще одной приправой для моих наслаждений, и я не был бы так счастлив, если бы никто не страдал рядом; такое сравнение составляет половину удовольствия в жизни.
— Оно очень жестокое, это сравнение, — заметила я.
— Естественно, ибо нет ничего более жестокого, чем Природа, и тот, кто соблюдает неукоснительно, до последней буквы, ее заветы, непременно становится убийцей и злодеем [113] .
— Это хорошие и здоровые правила, — сказал Фердинанд, — но они вредят твоей репутации: если бы ты только слышал, что говорят о тебе в Неаполе…
— Фи, я не из тех, кто принимает ложь близко к сердцу, — так ответил князь, — кроме того, репутация — это такая малость в жизни, что меня ничуть не трогает, когда толпа забавляется тем, что распускает слухи о вещах, которые доставляют мне большое удовольствие.
— Ах, мой господин, — заговорила я нарочито назидательным тоном, — ведь к такой черствости вас привели страсти, но не через страсти выражает Природа свою волю, как хочется думать развратным личностям, подобным вам. Эти чувства суть плоды гнева Природы, и мы можем освободиться от их власти, если будем молить Предвечного о спасении, но спасение это надо заслужить. Вашу задницу ежедневно посещают три-четыре сотни фаллосов, вы бежите от исповеди, никогда не принимаете святого причастия, яростно противитесь благим намерениям и при этом собираетесь заслужить милость небесную. Нет, сударь, не таким образом можно замолить свои грехи или хотя бы добиться снисхождения. Скажите, как можно сжалиться над вами, если вы упорствуете в своих порочных делах; подумайте о том, что ждет вас в следующем мире; неужели вы, будучи свободным в выборе между добром и злом, полагаете, что справедливый Бог, который дал вам эту свободу, не накажет вас за неправедность? Неужели вы полагаете, друг мой, что лучше терпеть вечные муки, нежели поразмыслить над своей участью и пожертвовать своими гнусными наклонностями, которые даже в этой жизни доставляют вам ничтожные, мизерные удовольствия, зато приносят бесконечные и неисчислимые заботы, неприятности, огорчения и сожаления? Одним словом, разве для низменных плотских утех сотворил нас Всевышний?
Франкавилла и король с недоумением смотрели на меня и в какой-то момент решили, что я рехнулась.
Наконец Фердинанд нарушил тишину, наступившую после моей речи.
— Жюльетта, — сказал он, — если вы еще не закончили свою проповедь, продолжите ее, когда нас не будет на этом свете.
— Я дошел до такой степени нечестивости и забвения всех религиозных чувств, — добавил Франкавилла, — что мое спокойствие не сможет нарушить упоминание об этом сверхъестественном призраке, выдуманном священниками, которые зарабатывают себе на жизнь тем, что восхваляют его; но меня бросает в дрожь само его имя.
Нам постоянно твердят, — продолжал князь, — что Бог явил себя людям. Но в чем заключалось это явление? Доказал ли он свою божественность? Сказал ли, кто он есть на самом деле? И в чем состоит его сущность? Может быть, он объяснил ясно и просто свои намерения и планы? Разве соответствует действительности то, что мы знаем с чьих-то слов о его замыслах? Конечно, нет: он только поведал нам, что он — тот, кто он есть, что он — непознанный Бог, что его пути неисповедимы и неподвластны пониманию, что он гневается, когда кто-то осмеливается вникнуть в его тайны и призывает на помощь разум, чтобы понять его или его дела. Так соответствует ли поведение этого явленного Бога тем возвышенным понятиям, которые нам внушают о его мудрости, его доброте, справедливости, благожелательности… о его высшей власти? Отнюдь; с какой бы стороны мы на него ни посмотрели, мы всегда видим его пристрастным, капризным, злобным, деспотичным, несправедливым; если порой он и делает добро некоторым людям, то для всех остальных является заклятым врагом; если он снисходит к некоторым и открывается им, то всех остальных держит в неведении относительно своих божественных замыслов. Вот вам исчерпывающий портрет вашего отвратительного Бога. Так неужели его цели несут на себе печать разума и мудрости? Ведут ли они к благосостоянию людей, которым являет себя этот сказочный призрак? Что мы видим в его заповедях? Ничего, кроме непонятных указов, смешных и столь же непонятных повелений и церемоний, недостойных властителя Природы, кроме жертвоприношений и искупления грехов, выгодных только служителям этого невыносимо скучного культа, но чрезвычайно обременительных для человечества. Более того, я вижу, что очень часто эти установления делают человеческие существа необщительными, надменными, нетерпимыми, сварливыми и жестокими по отношению к тем, кто не получил того же озарения, тех же законов и милостей от небес. И вы, Жюльетта, хотите, чтобы я боготворил этого чудовищного призрака!