— Сдается мне, — заметил Браччиани, — что главный исполнитель получит меньше всего, вернее, вообще ничего, и вам не приходит в голову предложить мне хотя бы один цехин из громадных прибылей, которые вы предвкушаете.
— Киджи имел в виду, что я поделюсь с вами, — поспешила вступить в разговор Олимпия, — но, видимо, вы правы: сто тысяч — это действительно очень скромная сумма, тем более, если разделить ее на двоих, и я думаю, вы должны также потребовать сотню тысяч в качестве своей доли, так как монсиньор понимает, что более удачного исполнителя для этого плана найти невозможно.
— Тихо, тихо, господа, — сказал служитель церкви, — давайте не будем ссориться из-за таких пустяков в самом начале нашего предприятия, иначе ни к чему путному оно не приведет. Я обещаю графу такую же сумму, что и синьоре Боргезе, а также премию сто тысяч франков вот этой очаровательной даме, — и Киджи улыбнулся мне. — Подруга Олимпии должна иметь такой же характер и за одно это заслуживает, чтобы считать ее нашей сообщницей.
— Она обладает необыкновенными талантами, — — подхватила княгиня, — и я обещаю, что она вас не разочарует. Вопрос о вознаграждении можно считать решенным, и от имени своих друзей я принимаю ваше предложение, теперь остается привести ваш план в исполнение.
— Я сделаю это, — заявил Браччиани с важным видом, — и обещаю, что не ускользнет ни одна из жертв государственной мудрости Киджи или, скорее, его порочного сластолюбия.
— Но на ком же теперь будут ставить свои эксперименты римские доктора? — спросила я.
— Жюльетта права в том. что почти все они имеют привычку испытывать свои лекарства на тех бедных пациентах, чья жизнь ничего не стоит. Я вспомнила, — продолжала Олимпия, — слова юного Иберти, моего личного врача, сказанные им не далее, как вчера, когда он пришел ко мне в спальню сразу после одного из своих опытов. «Какую пользу извлекает государство из существования этих ничтожеств, которыми кишат наши приюты? — сказал он в ответ на мой неодобрительный взгляд, когда я узнала, чем он только что занимался. — Вы окажете обществу плохую услугу, если запретите нам, истинным художникам от медицины, оттачивать наше мастерство на отбросах общества. В этом их единственное предназначение; Природа, сотворив их слабыми и беззащитными, сама указала на него, и воздерживаться от этого — значит пренебрегать советами Природы». «Однако, — заметила я, отвлекаясь от этой темы, — что будет, если какой-то презренный интерес заставит богатого или влиятельного человека воспользоваться болезнью какого-нибудь несчастного и совершить преступление против его личности, скажем, если ему вздумается пригласить врача, чтобы ускорить смерть больного? Как по-твоему, может ли доктор принять такое предложение?»
«Разумеется, — отвечал мой юный эскулап, — при условии, что ему хорошо заплатят, тогда у него не будет другого выбора. Ведь ему не надо опасаться своего сообщника, как и тому нечего опасаться его, потому что оба заинтересованы хранить тайну. Отказ же от выгодного предложения ничего не даст врачу, и ему нечем похвастать, если он сделает подобную глупость, пусть даже такое предложение — не из тех, что делают честному человеку; отклонив его, он ничего не получит, кроме сомнительного морального удовольствия, гораздо меньшего, чем то, которое доставит ему предложенная сумма. И даже свой отказ ему нечем мотивировать, если не считать того, что он может сослаться на свой долг, зато вместо вознаграждения он сорвет лишь ничего не значащие аплодисменты своей совести. Давайте предположим, что врач захочет ради собственного удовольствия выдать правосудию человека, предложившего ему покончить с пациентом. Ну и что он из этого выиграет? Получит скудное и презренное удовлетворение от исполненного долга — только и всего. Сравните — мимолетное удовольствие или кругленькая сумма за сокращение чьей-то ничтожной жизни — и скажите, какой здравомыслящий человек будет колебаться между этими двумя решениями? Так что умный доктор непременно согласится ускорить кончину пациента и будет держать язык за зубами».
— Вот что сказал мне Иберти, самый очаровательный, самый любезный и мудрый врач в Риме [29] , и вы, конечно, понимаете, что он без труда убедил меня. Однако давайте вернемся к нашему делу, — спохватилась Олимпия, — вы уверены в успехе, дорогой Браччиани? Нет ли здесь опасности, что неуместные усилия спасателей разрушат наши планы? Ведь человеческие порывы, которые иногда бывают просто отвратительны, могут помешать нам и спасти многих из наших жертв.
— Я уже думал об этом, — ответил граф. — Я устроюсь на высоком холме посреди города, откуда буду швырять зажигательные бомбы — тридцать семь штук, по одной на каждый приют. Это будет заградительный огонь. Затем, через определенное время, будут выпущены другие снаряды, и как только пожарные укротят пламя в одном месте и перейдут к другому, огонь там вспыхнет снова.
— Да, в таком случае, граф, вы спалите весь город.
— Вот именно, — сказал доктор, — и наше предприятие, как бы ни было оно ограничено по размаху, унесет жизни половины населения Рима.
— Некоторые больницы находятся в самых бедных трущобах, — заметил Киджи, — и ни один из этих районов не уцелеет.
— Вас это смущает? — поинтересовалась Олимпия.
— Ничуть, синьора, — в один голос ответили Киджи и граф.
— Мне кажется, эти господа тверды в своем решении, — сказала я княгине, — и я не сомневаюсь, что преступление, которое они намерены совершить, окажется для них весьма полезным.
— В этом плане нет ничего преступного, — объяснил Киджи. — Все наши ошибки в области этики происходят из абсурдности наших представлений о добре и зле.
— Если мы полностью осознаем индифферентность всех наших действий, нам будет ясно, что поступки, называемые нами справедливыми, не являются таковыми в глазах Природы, а те, которые мы квалифицируем как несправедливые, возможно, по ее мнению, представляют собой высшую степень разумности и справедливости, ибо надежно гарантируют нас от ошибок. Однако детские предрассудки сбивают нас с толку и будут вводить в заблуждение до тех пор, пока мы не перестанем слушать их. Но увы, видимо, так уж мы устроены, что тогда только зажигаем лампу философии, когда уже не в состоянии наслаждаться и пользоваться ее светом, когда в конце пути, нагромоздив горы глупостей, обнаруживаем источник своего невежества. Почти всегда в качестве компаса при определении правого и неправого дела, справедливости и несправедливости мы используем законы своего правительства. Мы говорим: если закон запрещает то или иное действие, стало быть, это действие несправедливо, но такой способ суждения очень обманчив, ибо любой закон защищает всеобщий, то есть абстрактный интерес, но нет ничего, более чуждого индивидуальному интересу, нежели интерес всеобщий. Это два взаимоисключающих понятия, следовательно, нет ничего более несправедливого, чем закон, который приносит собственные интересы людей в жертву всеобщим. Мне могут возразить, что человек сам желает жить в обществе и именно поэтому должен жертвовать частью своих благ ради общественного блага. Допустим, но как отдать эту часть, не будучи уверенным, что ты получишь по крайней мере столько же, сколько отдашь? Более того, человек ничего не выигрывает от договора, который он заключает и согласно которому он подчиняется закону, так как закон в любом случае требует от него много больше, чем предлагает, и на один случай, когда закон защищает его, приходятся тысячи других, когда он его жестоко ущемляет; выходит, нет смысла подчиняться закону или можно подчиняться ему при условии, что он будет гораздо либеральнее. Закон существует только для того, чтобы сохранить предрассудки как можно дольше, чтобы продлить нашу позорную зависимость; закон — это ярмо, которое человек надевает на человека, как только видит, что его шея свободна от других оков. А в наказании, которому подвергается нарушитель закона, я вижу все признаки жестокости, а вовсе не средство улучшить человека, что должно быть, на мой взгляд, целью законодателей. Кроме того, нет ничего проще, чем избежать наказания, и этот факт лишний раз вдохновляет свободную и предприимчивую личность. Пора уяснить раз и навсегда, что законы — это неэффективные и опасные установления, их единственная задача — умножать преступления или делать их более изощренными и хитроумными. Не благодаря законам и религии человечество достигло своего нынешнего величия и своей славы, трудно себе представить, насколько замедлили прогресс эти презренные путы. Священники осмеливаются проклинать страсти, законники стремятся заковать страсти в цепи. Но попробуйте сравнить страсти и законы, и вы увидите, что принесло человечеству больше благ. Кто может сомневаться в словах Гельвеция, утверждавшего, что страсти для морали то же самое, что для физики движение? Только страстям обязаны мы всевозможным изобретениям и шедеврам искусства; страсти, полагает тот же автор, надо считать удовлетворением для ума и мощным двигателем для великих дел. Люди, не вдохновляющиеся сильными страстями — это презренные черви. Только великие страсти могут порождать великих людей. Когда страсть угасает, в человеческое сердце и тело проникает старость, когда старость исчезает совсем, на ее место приходит глупость. И вот теперь я хочу спросить вас, чем можно считать законы, запрещающие страсти, как не опасными во всех отношениях? В истории любой страны есть периоды анархии и периоды, когда порядок поддерживается самыми строгими и суровыми законами, и всем известно, что выдающиеся события случаются в моменты, когда люди плюют на законы. Как только закон начинает проявлять свою деспотическую власть, дух человеческий впадает в фатальную летаргию; хотя при этом порок перестает быть заметным, еще более становится заметным исчезновение всех добродетелей, и в такие времена ржавеют внутренние пружины в людях и зреют революции.