Зато мамка была с лицом. Пусть даже лицо ее оставалось лицом девчонки с улыбкой до ушей и двумя торчащими косичками, которые Пашка выучил наизусть, рассматривая фотографии. Он помнил ее руки. Сильные и цепкие, когда они поддерживали его под мышки. Мягкие и добрые, когда они гладили ему живот. Смешные, когда они раскатывали на столе тесто, которое потом нарезалось стаканом на кружки, а обрезки сминались в комок и раскатывались вновь. Он помнил ее руки, и ему всегда казалось, что достаточно поднять голову, чтобы увидеть ее лицо. Он и так его помнил, закрывал глаза и видел смешную девчонку с косичками, но точно знал, что, вспомнив руки, непременно поднимет глаза и увидит лицо. То самое. Которое у нее было, когда ее не стало и когда, как теперь выяснилось, она увидела серого и спрятала ребенка, прижала его к груди, отвернулась с ним к стене, чтобы защитить…
Фальшивый дядя Федор никогда не позволял себе повысить голос на Пашку, никогда не позволял себе прикоснуться к нему не только чтобы выпороть за какую-нибудь провинность, но и просто так, чтобы дернуть за нос, взъерошить волосы, постучать кривым пальцем по лбу. Почему? Ненавидел его? Боялся? Не хотел прирастать к чужаку, похоже, что даже к врагу? Или именно так и следовало воспитывать мальчишку, пусть даже не родного племянника?
Зато он говорил. Нет, слов было мало, дядя Федор их словно берег или отбирал, но те редкие фразы, которые Павел слышал от него, всегда что-то значили. Пытался ли он перетащить Пашку на свою сторону, готовил ли его для долгого и серьезного разговора? Нет, скорее, он просто наблюдал. И Алексей наблюдал. Наблюдал и испытывал.
И дядя наблюдал и испытывал. Ведь не сами собой появлялись в их доме те же сломанные утюги и чайники? Да и с телевизорами была та же ерунда. Первый отремонтированный Пашкой телевизор – черно-белый «Рубин» – дядя принес сам и между делом намекнул, что, если племяш починит его, тогда телевизор останется в его комнате. Он постоянно брал Пашку «на слабо», при этом не давил на него – сберегал характер мальчишки от ненужного запала и нерва. Чего он добивался? Чего он хотел, когда тащил Пашку то на одну из своих работ, то на другую и просил помочь то разобраться в устройстве какого-то станка, то перебрать какой-то компрессор? Зачем нарывался на скандалы и выговоры? Зачем ему это было нужно? Какие еще механизмы он притащил бы домой, не сбрось на него уазик майор? Какого знания и умения он добивался от Пашки?
Зачем был нужен Алексею чернявый и худой паренек? Что за науку он преподавал Пашке? Зачем он учил его драться в тесной комнате, где от стены до стены два метра и невозможно размахнуться, чтобы нанести удар? Зачем он учил его драться лежа, на бегу, в воде? Зачем он учил его метать нож? Ломать пальцы? Зачем развивал скорость, реакцию, силу, выносливость, выдержку? Вот так выращивал себе врага? Или просто тестировал подопытный объект в разных режимах? Может быть, загонял в привычную для его отца среду и пытался разглядеть что-то важное в движениях, реакциях, ощущениях сына?
А если и это, все это, что происходит с Павлом теперь, все это – продолжение тех же испытаний? Что, если его враги хотят одного: чтобы он сорвался? Хотят поставить его на грань, за которой из него полезет что-то им нужное? Поставить на грань, за которой в глубине его существа очнется неизвестный ему отец, подаст голос и наконец расскажет наблюдателям все, выложит все секреты без утайки?
Неужели только этим можно было объяснить сумасшествие последних дней? Все эти годы его держали в стеклянном лабиринте, подталкивая, как крысу, в нужном направлении. Но вот терпение у лаборантов кончилось. Подопытный оказался слишком инертен. Слишком доволен жизнью. Даже вздумал создать семью с приставленным к нему агентом. Зачал ребенка. Тут-то они и спохватились. И взялись кто во что горазд. Сначала устроили ДТП, потом взорвали мастерскую, взорвали квартиру, машину, натравили милицию, бандитов, стали убивать близких и просто знакомых. Скоро они нальют в его лабиринт расплавленный свинец, а он продолжает тыкаться носом в холодные стенки и все еще не может понять, чего от него хотят.
Господи, как же хорошо, что Томка отказалась во всем этом участвовать!
По крайней мере, остается надежда, что с нею все будет в порядке.
Или и это не конец?
Какая присказка была любимой у фальшивого дяди Федора?
Чтобы научить плавать, будущего пловца бросают в воду, но иногда его бросают в воду, чтобы он не учился плавать, а плыл.
Сашок потащил упирающегося священника вверх по ступеням. Бойцы Краснова двинулись в стороны, не рискуя приближаться к Павлу. Двое подошли к обмякшему Дюкову, который сразу же вполголоса завыл, и схватили его за плечи. Краснов передернул цевье дробовика, наставил его на Павла и, смеясь, вымолвил:
– Пу! Все играешься? Помню тебя, помню. Вечно губа закушена, никого не вижу, никого не слышу. Упертым был. Нельзя так, Павлик. Люди кругом. К людям надо с уважением, а не с ножом. Полезно иногда протереть глаза и оглядеться – кому поклониться, перед кем на колени упасть, а кого и больно пнуть. С разрешения пнуть. Как ты сумел Губарева взять? У него лучшие бойцы были! А песик – так вообще сказка. Через все старик прошел, а жиденка не пересилил. Колись, как ты его сделал? Ну ладно, двоих взял сразу, а остальных как? Они ж в тебя не одну обойму выпустили. Или ты в железе ходишь? Не поможет. Я тебе не Бабич. И тем более не его бабы с детишками. Пуленепробиваемый? Так вот я тебя буду как консерву открывать!
Павел стоял неподвижно. Тор лежал в нагрудном кармане, руки были опущены. Даже если он дотянется до оружия, красновские стоят на расстоянии – неизвестно, добьет до них или нет, но, если добьет, скулящий Дюков неминуемо попадет под удар. Пальцы уже касались рукояти меча под полой, но успеет ли добежать и ударить? Руки-то у бойцов аж побелели на спусковых крючках! Только шевельнись – разорвут очередями. Что же там такого натворил мясник у дома Губарева, что вся эта отмороженная мразота сейчас сама смотрит на него как на отморозка? Впрочем, почему он спрашивает? Или не видел Костика с перерубленным хребтом?
– Сергей Сергеевич! – Один из бойцов выдернул из кармана Дюкова тор майора. – Тут какая-то хрень. А больше ничего нет.
– Дай! – рявкнул Краснов, поймал оружие, повертел его, бросил вместе с дробовиком за спину. – Потом разбираться будем. Дюбель! Поставь урода на колени!
Боец с одутловатым лицом, которого назвали Дюбель, пнул Димку по ногам, ударил его прикладом автомата в спину, надавил на плечо и прижал охающего Дюкова к церковной брусчатке.
– Сейчас мы кончим твоего приятеля, – медленно проговорил Краснов, вытаскивая из кобуры пистолет. – И посмотрим, как ты на это среагируешь. Потом отстрелим тебе ноги. Помнишь труп мента в подвале своего тестя? Просчитался ты, парень: только через день домик рванул, все рассмотреть успели. И вот в таком виде мы с тобой только начнем разговаривать, понимаешь? Только начнем! Дюбель, сука, заткни эту скулоту!
Дюбель, который прижимал Дюкова к земле, рванул его за волосы и саданул ему прикладом в зубы.