На углу Серебряной и Магистерской улиц Джейса оставила Арчика и, даже не кивнув провожатому, побежала по узкой лестнице в каморку под крышей, которую двадцать лет назад выделил тогда еще молодой семье Шарба магистр Гардик. На лестнице воняло дымом – знать, хозяйка стражника Райлика сподобилась наконец растопить камин в двух комнатах на втором этаже. Джейса на мгновение представила, как подбросит осколок соли в питье соседу, но тут же вспомнила его тоскливые глаза, щипки, которыми он награждал ее, подкарауливая на лестнице, гнилостный запах изо рта и в ужасе зажмурилась. Да, осторожнее нужно быть с заговоренной солью. Кроме Райлика глотнуть питья может и его жена. На кого ее-то наговор развернет? А если еще три прыщавых сына Райлика к снадобью присосутся? Нет, все продумать и рассчитать следует, непременно все продумать и рассчитать!
В чердачной комнатке Шарба и Джейсы было не только не холодно, но даже уютно. Угли в очаге уже поседели, но не остыли, и в нависающий над жаровней дымоход все еще поднималось тепло. Джейса пошевелила крышку котла, уверилась, что сваренной с вечера каши хватит еще на день, проверила, полон ли воды кувшин с выщербленным горлом, встряхнула бутыль с вином, но хлеба в укрытой тканью корзине не нашла. Вздохнув, она завернула соляные осколки в тряпицу, спрятала их на груди, подвязала к поясу суконный кошелечек, в котором позвякивали медяки, и подошла к низкому окну. Продрогший и обескураженный Арчик видно только-только сообразил, что не угадал в этот раз с чашей теплого вина, и теперь понуро удалялся в сторону Водяной башни.
«Дура! – неожиданно подумала о самой себе Джейса. – Завтра надо выпросить тележку у Хаклика и отправляться на торжище за дровами. Однорукий, конечно, намучается с ней, но раньше никогда не отказывался помочь. Отнести, что ли, теплую лепешку ему на башню?»
На секунду Джейса замерла, прислушиваясь к себе, потому что мысли, которые возникали в голове, не пугали ее, но оставляли вкус удивления. Раньше она никогда не думала именно так, все ее прежние мысли и поступки были пропитаны необъяснимой радостью и музыкой, которая звучала вокруг нее сама по себе. Мелодия складывалась из ее дыхания, из стука стоптанных башмаков, из звуков города, шума ветра, дождя. Теперь же музыка исчезла, сменилась едва ощутимым шелестом убегающего песка. Радость осталась, но и она изменилась, стала другой.
Джейса посмотрела на клеймо, охватывающее запястье, и подумала, что серебряный браслет, который обещал ей за возможную благосклонность трактирщик с Водовозной улицы, неплохо бы смотрелся на темном фоне. Развеселившись от этой мысли, девушка вытянула из сундука теплый платок, который Шарб хранил в память о матери Джейсы, накинула его на голову, закутала плечи, подхватила на плечо торбочку из мешковины и побежала вниз по лестнице. В конце концов, она всегда успеет подумать о чем-то неприятном. Не лучше ли представить теперь, как через год Рин Олфейн очнется от наведенного любовного томления, увидит возле себя прекрасную богатую горожанку Джейсу Олфейн с очаровательным ребенком на руках и тут же влюбится в нее по-настоящему, потому что иначе просто не может быть.
Хаклик никогда не сетовал на судьбу. Разве что слегка обижался на нее, и то не из-за себя, а из-за хозяина. Тот несколько лет назад неожиданно получил удар, слег с отказавшими ногами и языком, а потом и вовсе превратился в медленно умирающее бессловесное существо, в котором почти ничего не осталось от старшего магистра вольного города Айсы. И это самое «почти ничего» постепенно и неотвратимо превращалось в ничто.
Еще Хаклик обижался на судьбу из-за Рина, своенравного мальчишки, из-за которого вечно стоял вверх дном древний дом Олфейнов. Но не по причине заносчивого характера и неугомонности парня (кто как не Хаклик видел, что под маской высокомерия и горячности бьется доброе сердце), а из-за пены на его губах, капель крови, выступающих из глаз, рта, носа, остекленевшего взгляда и ввалившихся щек.
Сколько раз Рин останавливал смертные судороги отца, удерживал его на краю жизни, вливал и вливал в него силы, пока силы не оставалось в нем самом. На краю жизни уже оказывался он сам, и запыхавшийся старик Камрет или травник Ласах оттаскивали его от страшного края с помощью снадобий и изощренных ругательств!
Сколько продолжалось сумасшествие, за время которого древнейший дом Айсы докатился до нищеты? Пять лет или шесть?.. Хаклик уже сбился со счета. Сначала были выкуплены снимавшими их купцами принадлежавшие Олфейнам четыре дома на соседней улице. Затем залы и коридоры родового особняка лишились древних айгских ковров. За ними пришел черед изысканной мебели. Были сняты со стен щиты, мечи, бронзовые блюда и шкуры редких зверей, кроме шкуры волка в комнате Рина, и то из-за того, что она оказалась подпорчена молью.
В конце концов, пришлось расстаться с медной утварью, почти всей одеждой и даже доспехами магистра. Остались только церемониальный меч, кинжал Рина, бронзовый ключ от ворот в проезде Водяной башни, тяжелая кровать, на которой обратился в пепел наконец-то отмучившийся Род Олфейн, и принесенные из сданной внаем большей части дома тяжелые лавки да пара топчанов.
На тризну по смерти старшего магистра Рода Олфейна, отделавшись поминальными подарками, никто, кроме Камрета, не пришел. И последние дни дом Олфейнов существовал только на эти подачки. Хаклик не говорил Рину, но в предыдущие месяцы тянул весь дом на остатки собственных сбережений. Долги Олфейнов достигли серьезной суммы, и даже продажа родового особняка не покрыла бы их. Большую часть долга составляли растущие день ото дня проценты, но Хаклик даже не пытался разобраться в хитросплетениях расчетов и мечтал только об одном, что Рин рано или поздно встанет на ноги и все поправит.
Хаклик не был рабом. Рабство в Айсе оставалось под запретом с момента основания города, но порядки сопредельных стран, пусть даже их воинства и пытались неоднократно штурмовать бастион некогда беглых рабов, постепенно проникали и в Айсу. Хаклик, как и тысячи подобных ему, считался наемным слугой, но не мог покинуть службу по собственной воле. И даже если бы хозяин распустил печать на его ярлыке, это значило бы только то, что он готов внести за слугу немалую подать в магистрат Айсы. После чего освобожденный должен будет немедленно покинуть вольный город, чтобы, скорее всего, сгинуть на чужбине от старости и нищеты или в Диком поселке либо Поганке от дубины ночного грабителя.
Хаклику не грозила даже подобная участь. Рин Олфейн не только не мог занять место старшего магистра, принадлежащее его роду, но и вступить во владение собственным домом. И все из-за того, что при попустительстве разжиревшего магистрата и с благословения Храма, собирающего немалую мзду с паломников, рвущихся увидеть клейменый огонь, это стало невозможным для изгоев, которые отказались проходить, как говорили храмовники, «освящение пламенем», и тем более для тех, кто не смог его пройти.
Одного не мог понять Хаклик: зачем новый порядок был нужен Фейру Гальду, которого не привечали в доме Олфейнов еще с трагической гибели его сестры – матери Олфейна, Амиллы Гальд. А в том, что закон об обязательном клеймении был принят под его давлением, Хаклик, как и большинство горожан, не сомневался. Разве не Фейр Гальд во всеуслышание объявил несколько лет назад, что, если уж Погань защищает Айсу, значит, каждый горожанин должен преклониться перед Поганью. Или не она источник процветания города? Более того, никогда данный закон не прошел бы через магистрат, будь в силе и здравии Род Олфейн. Пусть старший магистр и сам носил на запястье клеймо поганого огня, но отец Рина заболел, а потом и вовсе отправился в посмертное путешествие. Многое не мог понять старый Хаклик, который служил еще деду Рина Олфейна, но две вещи радовали его.