Мы подъехали к дому, и я дала ему купюру, которую перед уходом сунул мне в руку Уоррен. «Бездомный бродяга с пачкой двадцаток в кармане, — подумала я, качая головой. — Только в Вегасе».
— Можете подождать? На случай если никого нет дома? — спросила я, протягивая деньги в открытое окно. Он осторожно взял их, стараясь не касаться моих пальцев.
— Конечно, леди.
Но мне не нужно было смотреть ему в глаза, чтобы понять, что он лжет. Я чувствовала запах пота у него на шее. И точно, как только я пошла по дорожке к дому, шины такси заскрипели у обочины и я почувствовала запах горелой резины и выхлопных газов.
Я попыталась не воспринимать это лично.
Дом Бена не имел ничего общего с постройками с оштукатуренными фасадами и пятью футами пространства от одного соседа до другого. Думаю, Бен не смог бы жить так близко к другой семье. Он не был так близок даже со своей собственной.
Нет, это был один из тех угловатых деревянных домов, которые возводили в семидесятые годы, прежде чем земля настолько подорожала, что строители стали делить участки пополам, потом еще раз пополам; просторный газон и сосны у дома Бена были памятником той, более щедрой, эпохе. Хотя заметна была облупившаяся краска на ставнях, ящики под окнами были полны растений, ярких, несмотря на зимний холод. До меня донесся запах почвы — чистый, влажный и мускусный, — как только я миновала бронзовые горшки с хризантемами — два часовых, стоящих у входа на цементное крыльцо.
Подойдя к двери, я остановилась, сама удивляясь тому, что я тут делаю. Секс — самое последнее, что было у меня в голове. На самом деле я хотела спать — уплыть на приливной волне снов и, проснувшись, обнаружить, что события ночи были только кошмаром, который можно объяснить очень просто, например, слишком поздней едой. Однако реальность состояла в том, что у меня есть пять часов, чтобы решить: хочу ли я стать героиней двадцать первого века — сражаться в сверхъестественном мире рядом с другими сверхъестественными существами — или я могу каким-то другим способом избежать обвинений в убийстве собственной сестры.
Ничего себе выбор.
Я подняла руку, постучала, подождала немного и тронула дверную ручку. Она легко поддалась, с негромким щелчком затвора, и я была допущена в чрево дома Бена. «Приходи», — сказал он. А потом оставил дверь открытой, чтобы я могла это сделать. Оказавшись внутри, я тщательно заперла за собой дверь.
Если и раньше Бен опьянял меня — его запах, его вкус, его прикосновения, то сейчас обостренные чувства заставили мою голову закружиться, как только я вошла в дом. Он был повсюду, и на какое-то время, чтобы не упасть, мне даже пришлось прислониться к стене. Боже, он говорил со мной.
Бен Трейна так слился с моей душой, так переплелся с моим прошлым, с той девочкой, какой я была когда-то, полной надежд и невинности, что, я думаю, часть меня ожидала встретить здесь не только его, но и эту девочку. Осматриваясь, разглядывая его вещи, я поняла, зачем пришла, Бен единственный человек, который знает меня такой, какой я должна была быть.
Я ничем не тревожила тишину дома, прошла бесшумно через столовую и кухню, зная, что Бен где-то здесь, спит. Я ничего не могла с собой поделать: пыталась уловить аромат духов другой женщины, пусть даже давний, в несколько недель и еще лучше месяцев. Но его не было. Только Бен и зеленый запах небольших джунглей домашних растений, которые направляли ко мне в полумраке свои мясистые листья. Я облегченно вздохнула, оказавшись в гостиной. Пройдя немного по ней, я остановилась.
Похоже, Бен занимался воспоминаниями. В сером свете, пробивавшемся сквозь большое окно, я заметила пустую бутылку «короны» на кофейном столике и пустой стакан, от которого еще пахло дрожжами и — я вдохнула достаточно глубоко — ртом Бена. А рядом открытый фотоальбом; я обошла стол и наклонила голову, чтобы лучше видеть.
Двенадцать снимков занимали две страницы раскрытого альбома. Сделаны они были в разное время и в разных местах, разными фотоаппаратами, включая тот, который Бен подарил мне на пятнадцатый день рождения. С него началась моя страсть к фотографированию. Первый снимок, сделанный этим аппаратом, лежал теперь передо мной — застывшее мгновение, девочка, какой была я когда-то.
— Я знала, что ты здесь, — прошептала я ей.
Из остальных только один привлек мое внимание, и я достала его из кармана альбома, взяла в дрожащие руки и подошла к окну, где было светлей. Снимок был сделан той же камерой, хотя на нем были три женщины, а не одна. Три женщины по фамилии Арчер.
Оливия совсем подросток, она ослепительно улыбается, и щеки ее еще по-детски пухлые, хотя уже видно, какой
Женщиной она скоро станет. Я — рядом с Оливией, и моя внешность резко контрастирует с той, что я увидела в зеркале сегодня чуть раньше. Но я обратила все внимание на третью женщину, глядящую на меня, щурясь от солнечного света.
Зоя Арчер была чем-то средним между Оливией и мной. Ямочки и улыбки — это Оливия; напряженное выражение — я. Широкая легкая улыбка — Оливия. Внимательность, граничащая с паранойей, — я. Однако рыжие волосы принадлежали только ей, и солнце золотом сверкало на ее прядях, а веснушки, усеивавшие нос, придавали ей озорной вид. Несмотря на жесткость во взгляде.
Я отодвинула фото от себя, стараясь изучить его объективно. Через год на снимке были бы три совершенно иные женщины. Оливия была бы решительной невинностью и силой, которая просвечивала бы сквозь ее красоту. Моя физическая сила расцвела бы, порожденная фатальной слабостью.
«А моя мать? Зои Арчер совсем не было бы на снимке», — сухо подумала я. Она исчезла до того, как зима вновь распростерла свои холодные пальцы над долиной.
— У меня к тебе столько вопросов, — прошептала я, обводя пальцем очертания лица Зои. — Где бы ты ми была.
Я ненадолго задумалась. Моя мать жива, здорова, и кто-то знает, где она находится. Но она не позаботилась связаться с Оливией или со мной, и это сидело у меня внутри, как комок кислоты. Я выронила снимок — пусть и воспоминания уйдут с ним — и отправилась в спальню на поиски Бена.
Один предмет в спальне Бена прежде всего бросался в глаза — сама кровать, огромного размера чудовище с обитыми кожей спинками красного дерева, с пуховым одеялом шоколадного цвета, отчего вся кровать казалась накрытой слоем облаков. И на ней в этот час глубочайшей ночи спал мужчина, которого я любила. Я подошла к кровати и посмотрела на его лицо, думая, как лучше его разбудить. Меньше всего нам обоим нужно, чтобы я возвышалась над ним, когда он откроет глаза.
Поэтому я склонилась к нему, глубоко вдыхая запах спящего мужчины, и протянула руку. Но остановилась, увидев в лунном свете свои пальцы. Вспомнила, чего касались эти пальцы сегодня вечером. Ятагана. Тела мертвеца. Оливии. Мысль заставила меня ахнуть, отдернуть руку и встать одним стремительным движением. Бен даже не пошевелился.
Словно ты не существуешь.
Я не могла разбудить его — в том виде, в каком я сейчас. Мне не хотелось испачкать остальное своими прикосновениями, поэтому я попятилась, думая, буду ли когда-нибудь снова чистой. Кожа моя зудела от этого вопроса. Если бы я могла ее убрать, снять с плоти и костей, я бы это сделала. Вместо этого я решила принять душ.