– Что скажешь? – спросил Дорожкин.
– Бежать отсюда надо, – прошептал Мещерский. – Но не сегодня. Сейчас ко мне домой, отсыпаться. Тут рядом.
– Тихо, – приложил палец к губам Урнов. – Выходим через главные ворота. Сейчас они открыты, там колхознички с пилорамы, как всегда, дровишки доставили. А эти их, значит, таскают в складской цех и жгут там. Зачем – не знаю, спрашивали уже. Не разбегаются, потому что там у выхода охрана. Но она натаскана только на колхозничков. Зайти мимо нее в промзону нельзя, а выйти – сколько угодно. Главное, ни звука!
Все стало ясно, едва Дорожкин вслед за Урновым и Мещерским миновал приоткрытую створку ворот. Чуть-чуть дальше, за кучей пиленых досок, возле которых возились колхознички, у закутанных в брезент автоматов газированной воды лежали сфинксы из института. Они по-прежнему казались каменными, только их головы поворачивались и в каменных ртах подрагивали каменные языки. Выдохнуть Дорожкину удалось только тогда, когда чудовища стали неразличимы во мраке.
– Ну что? – спросил Урнов. – А мне понравилось. Инспектор, а давай ты себе оставишь ту резину? Ну мало ли, зима все-таки. Куда ж без шипов? А если прогуляться еще куда, то зовите. В охотку.
Золотозубый скрылся в темноте. Мещерский потянул Дорожкина за рукав:
– Пошли, Дорожкин. Мне сейчас надо обязательно напиться, а то, чувствую, мой кулер на грани перегрева. Пошли, мы уже у моего дома стоим.
Дорожкин оглянулся. У обычного кузьминского дома в свете тусклой подъездной лампы возились двое колхозничков. Один скреб метлой брусчатку, другой набивал собранным полиэтиленовый мешок. Каменные рожи на стене дома косились глазами на припозднившихся гостей с подозрением.
– Дурдом, – прошептал Дорожкин.
– Дургород, – поправил его Мещерский. – Психушка. Знаешь, я бы лучше перешел на амбулаторное…
– Мальчики, подъем!
– Сейчас, – пробормотал Дорожкин.
Какой день-то? Ведь воскресенье? Ну когда еще Машка могла позволить себе встать раньше Дорожкина? Только в воскресенье. Тогда почему он не помнит субботы?
– Подъем, подъем!
– Дай поспать! – проворчал Дорожкин и тут же открыл глаза.
«Почему мальчики»?
Мещерский лежал на соседней кровати и смотрел на него глазами больного пса. Так. Сегодня было не воскресенье, а пятница. Он не у себя дома, а у Мещерского. Машка не его жена, а жена опять же Мещерского, но и от того она уже ушла, поэтому тот и смотрит затравленным взглядом брошенного, опять поднятого и обласканного перед новым вбрасыванием. Или броском? Или бросанием?
– Сколько времени? – спросил Дорожкин.
– Восемь утра, – просипел Мещерский, вытащив руку из-под одеяла и дав понять, что, по крайней мере, до пояса он спит одетым.
Дорожкин, в отличие от Мещерского, спал раздетым и совершенно точно принял еще вчера ночью душ. Или сегодня ночью?
– Мальчики! – Голос Машки стал более настойчивым. – Хороший кофе. Тосты. Яичница с хрустом. И тонкие… тонюсенькие… тончайшие полоски бекона. Зато много.
Через пять минут все трое сидели за столом на просторной кухне теперь уже холостяцкого жилища Мещерского. Машка глотала черный напиток и смотрела то на Дорожкина, то на Мещерского. Те отдавали должное яичнице и бекону. И кофе.
– Дорожкин, как ты относишься к многомужеству? – спросила его Машка.
На ней была белая водолазка и черные джинсы. Нет, до Маргариты Машке было не близко, но значительно ближе, чем девяти из десятка симпатичных девчонок. А может, даже и девяноста девяти из ста. Дорожкин прикрыл глаза, представил лицо Жени Поповой, ее силуэт в движении к ящику с почтовыми карточками, ее голос и улыбнулся. Нет, конечно же в сравнении не имелось никакого смысла. Просто была Женя и все остальные, как бы они ни казались хороши.
– Плохо он относится, – кашлянул Мещерский. – Мужчина по своей натуре моногамен и монотеистичен.
– Мужская моногамия штука такая… – Машка пощелкала пальцами, извлекая слово из воздуха, – декларативная. А монотеизм… График, ты опять услышал звон где-то не там. Монотеизм – это… что-то для женщины. Хотя я бы предпочла все-таки стереотеизм. Полноты ощущений хочется!
– Квадро, – буркнул покрасневший Мещерский. – И сабвуфер побольше.
– Фу, График, – сморщила носик Машка.
– Есть еще команды «место», «к ноге», «сидеть», «рядом», «лежать», наконец, «гулять», – перечислил Мещерский. – Тебе какие больше нравятся?
– «Взять», – бросила Машка, но бросила таким тоном, что Дорожкин и Мещерский немедленно переглянулись. – Хороший мужик должен отлично выполнять команду «взять». Только отдавать он должен ее себе сам.
– А что должна хорошая женщина? – поинтересовался Мещерский. – Какую команду она должна отдавать себе сама? Ты бы просветила недостаточно хороших мужиков. Для пользы дальнейшей жизни.
– Хамство – естественная защитная реакция мужчины на внешние раздражители. – Машка задумчиво выпятила губу. – Впрочем, на внутренние тоже.
– Это ты сейчас про хорошего мужчину говоришь или про обыкновенного? – не унимался Мещерский.
– Обыкновенных мужчин не бывает, – пробормотала Машка, разглядывая лицо Дорожкина. – Ведь так, Евгений Константинович?
– Не могу сразу ответить, – пожал плечами Дорожкин. – Надо посоветоваться с Евграфом Николаевичем. Господин Мещерский, тут одна милая девушка интересуется, спрашивает, бывают ли обыкновенные мужчины?
– Вопрос нуждается в проработке, – пробурчал Мещерский, взглянув на Дорожкина с благодарностью. – Возможно, потребуются стендовые испытания…
– Вот так вот, весело перекликиваясь, они и катились по жизни, насаженные на одну ось, – пробормотала Машка. – Двое из ларца…
– Цитата? – обеспокоился Мещерский. – Откуда?
– Отсюда, – приложила руку к груди Машка и ушла в прихожую шуршать пальто.
– Маш! – не выдержал Мещерский и поплелся в прихожую. – Ты чего приходила-то? У тебя как дела-то вообще?
В прихожей начался тихий и напряженный разговор, а Дорожкин вдруг извлек из пустоты колышек, смахнул с него салфеткой паутину, погладил зеленую кору, под которой все-таки ощущалась неровность выжженного имени, снова отправил деревянное орудие в пустоту, в паутину, в грязь, которая, как и сказал Дир, тут была рядом, близко. Раз – и колышек в руках, раз – и его нет. А сам он смог бы так же нырнуть вслед за колышком? В квартире у Козловой это было сделать легко, там нужно было только переступить порог, а в любом другом месте?
Фокус удавался так легко и изящно, что Дорожкин даже подумал, не так ли дурят зрителей знаменитые фокусники на аренах цирка? Впрочем, фокусники, кажется, обходились без паутины и грязи. С некоторым проворством без паутины мог бы обойтись и Дорожкин. Так, может, именно этот трюк ему стоило показать на празднестве в честь дня рождения Валерии Перовой? Или вообще ничего показывать не следовало? И уж тем более не следовало показывать орудие, уничтожившее, убившее инспектора управления безопасности города Кузьминска Шепелева Владимира?