– Да не дергайся ты, – махнул рукой Фим Фимыч. – Убивать тебя будут не здесь, а может, и вовсе не будут. Зачем? Ты паренек не опасный, вроде той же Верки Улановой, но уж больно дурной. Ее-то, к счастью, накрыло в шестьдесят первом. Заметь, не убило, а накрыло. Зачем нам здесь новая жива или берегиня, хрен их разберешь? Таких накрывать надо, да и сберегать в сохранности. Долго. Но не прикасаясь к ним! Опасное это дело – касаться живы. Кое-кто понял, да поздно. И ведь убить, что обидно, нельзя. Живой надо содержать. Чтобы новая не пришла. Все равно придет, конечно, как эта девка откуда-то пришпандохала. Но чем реже, тем лучше. Ты-то, конечно, не божок, не бесок, так, хрен на киселе, но береженый сам сберегается. Ну-ка, Марк Эммануилович, подай-ка простынку. Ну что? Пардон, мой френч. Не обессудь.
Развернул все тот же саван и набросил его на Дорожкина сверху.
Белое захлестнуло и забило рот, нос, глаза, уши. Забило так, что исчезли и звуки, и запахи, и свет, и белое обратилось черным, и стало нечем дышать, и, задыхаясь, Дорожкин забился, как в силках, почувствовал, что летит в пропасть, в которой сопит, вздыхает и шевелит поршнями уже знакомый ему ужас, и вцепился в то, во что мог вцепиться, – в то, что облепило его со всех сторон. Стиснул зубы, зарычал, рванул головой, услышал треск ткани и вывалился из белого или черного месива на покрытый пятнами снега асфальт.
Завизжали тормоза, заскрипели шины, впиваясь в мерзлый асфальт шипами, и почти в ту же секунду хлопнула дверь и над головой Дорожкина загремела раздраженная тирада, приличными словами в которой были только те, что уличали Дорожкина в родстве с какой-то собакой.
Дорожкин встал на колени, выплюнул на ладонь лоскут грязно-белой ткани, подавил приступ тошноты, оглянулся. В метре от него стоял заледенелый внедорожник, рядом с ним размахивал руками мордатый мужик в желтой куртке, а справа и слева белела кочковатая, занесенная снегом луговина. И все, что он видел вокруг: и дальний лес по ее окраине, и разоренная весовая, и приземистый коровник, – все было знакомым. Дорога упиралась в мост, за мостом лежала деревенская улица, тоже знакомая, но не такая. Не такая, какой она могла бы быть.
– Откуда ты взялся, урод? – наконец разобрал Дорожкин осмысленную фразу. – Я ж тебя чуть не задавил!
– Где я? – спросил Дорожкин, поднимаясь. – Что это за деревня?
– Кузьминское, – сдвинул на затылок шапку мужик. – Ты вот что скажи, если ты с луны свалился, отчего так слабо шмякнулся?
– Сам удивляюсь, – закашлялся Дорожкин, убрал лоскут в карман куртки, закинул сумку за спину, вытянул из бумажника красную книжечку, сунул ее под нос мужику, тут же спрятал, не дав рассмотреть. – В деревне давно живешь? Из старых жителей знаешь кого?
– Давно, – сбавил пыл мужик. – Я из местных, так тут уже больше половины московских. Ты посмотри, коттедж на коттедже. Опять же заповедник. Воздух какой! А из старых-то… старых тут и не осталось, считай. Ну если только вот Чистяковы, Поляковы, Симакины, Зимовы, Красновы, Жарковы, Бушуевы, Ивановы, Лямины… Подходит кто?
– Улановы? – спросил Дорожкин. За два месяца он неплохо изучил жителей деревни, но ни одна из фамилий знакомой не была.
– На поселке вроде были Улановы, – задумался мужик, проводив взглядом проехавший мимо уазик, помахал рукой катившему навстречу синему трактору с телегой, – но так они в Кузьминском и не жили никогда. Да и уехали уже вроде давно…
– Шепелевы? – с какой-то обреченностью произнес Дорожкин.
– Шепелевы? – прищурился мужик и шагнул к машине. – А ну-ка садись! Тут не так давно тоже один бродил… с книжечкой. Все дома обошел. Тоже Шепелевыми интересовался. Шепелевых я тут никаких не знаю, а драндулет того мужичка как раз на почтовом стоит. Поехали, пока не смотался, тут рядом. Пять минут.
Драндулет оказался видавшей виды «пятеркой», которая явно не собиралась никуда сматываться. Машина стояла под соснами у двухэтажного кирпичного здания, которое было знакомо Дорожкину уж точно. Позади здания тянулась между стволами сосен колючка, рядом была устроена небольшая стоянка. Среди полутора десятков машин виднелось и заснеженное корытце «логушонка» [68] Мещерского.
– Слава богу, – пробормотал Дорожкин. – Не почудилось. Или лучше бы почудилось?
За спиной загудел внедорожник. Добросердечный мужик торопился убраться восвояси. Дорожкин подошел к «пятерке», заглянул в убогий салон, оторвал от стекла примерзший дворник, обстучал его, открыл незапертую дверь, с трудом, с третьего раза смог ее захлопнуть. На втором этаже загремела оконная рама, высунулась голова Шакильского.
– Дорожкин! Хватит домогаться до моего лимуздопера. Поднимайся. Хочешь вареной картошечки с квашеной капусткой? Сало тоже имеется.
Шакильский, к которому Дорожкин бросился едва ли не с объятиями, выслушал сбивчивый рассказ молча. Не спрашивал о подробностях, щурился в тех местах, где Дорожкин о чем-то умалчивал, хрустел кулаками в тех местах, где голос Дорожкина начинал подрагивать. Потом снял с плиты засвистевший чайник, насыпал в маленький заварочный чайник с треснувшей крышкой ложку дешевого чая, залил кипятком. Отошел к окну. Проворчал:
– Едва успел до морозов. Квартира брошена, в других и люди живут, а здесь ничего, кроме этого чертова телефона. Который не работает, кстати, потому как провода к нему нет. Или работает, когда хочет. И стекло выбито одно, а всем по фигу, что система может разморозиться. Гудят. Правда, последние дни за мой счет. Ну я по-божески. Прикупил кое-что по дешевке. Кровать, одеяла, табуретки вот эти, стол. У них же. Ну так я отсюда исчезну, они дверь выдавят и обратно все заберут. Работать никто не хочет, работы до черта, а желающих почти нет. А на тех редких, кто жилы рвать готов, туча контролеров и всякой начальствующей мерзости. Да и бандюги тут как тут. И не поймешь, бандюги перед тобой или то же начальство, не отличишь. Знаешь, куда молодежь двигает из ближнего села? В милицию, в ОМОН. ФСБ – вообще мечта. Кто поумнее, на государеву службу рвется. Ты думаешь, чтобы за державу расстараться?
– Ты вроде как и сам на государевой службе? – предположил Дорожкин.
– Ага, – хмыкнул Шакильский. – Якщо б не мiй дурень, так i я б смiявся [69] . Я вот что тебе скажу парень. Насчет той дряни, что мамке твоей грозила. – Егерь стал серьезным. – Есть такое дело. Я бы даже сказал, что именно такое и есть. И кончится это плохо. Не для твоей мамки. Денег у тебя за душой нет, доить тебя без толку. Ты не из своих, никому не нагадил, мстить тебе тоже незачем. Конечно, можешь пострадать сам под плохое настроение какого-нибудь гада с корочками или, как ежик колючий, не за колючки, а за то, что на дорогу выполз, но под этим у нас каждый ходит. Это дело плохо кончится для нашей с тобой страны, Евгений Константинович.