– Маргариты нет, отбыла по делам, – буркнул сунувший в дверь голову Ромашкин. – Если что, имей в виду, у тебя свобода до понедельника. Правда, Марго просила не уезжать, мало ли что, но в городе-то она тебя всегда найдет. Похоже, ты становишься ее любимчиком.
– Это не опасно? – спросил Дорожкин.
– Ты бы спросил об этом у Адольфыча, – посоветовал Ромашкин.
– Почему? – не понял Дорожкин.
– А у кого еще? – пожал плечами Ромашкин. – Все говорят, что Маргарита разведенка. И что в городе она давно. Теперь скажи, кто еще годится на пост ее мужа?
– Я не задумывался, – пожал плечами Дорожкин.
– И правильно делал, – кивнул Ромашкин и, приложив к губам ладонь, прошипел: – Ее даже Содомский побаивается. И самое главное, никто не знает, кто она. То ли суккуб, то ли
навь, то ли еще какая пакость. Короче, если представить всех нас различными породами собак, то она что-то вроде крокодила.
– Мне это ни о чем не говорит, – признался Дорожкин.
– И хорошо, – показал большой палец Ромашкин. – Так что парень, только Адольфыч. Больше некому. Или никто.
– Слушай… – Дорожкин отступил на шаг, пристукнул каблуками, выбил короткую дробь. – А может быть, и я суккуб?
– Не, – с сомнением покачал головой Ромашкин. – Ты, дорогой мой, обыкновенный людь. Обыкновенней не бывает.
– Ну а если сравнить меня с какой-то породой собак? – спросил Дорожкин. – Могу рассчитывать на ассоциацию с лохматой здоровенной дворнягой?
– Не, – скривился Ромашкин. – Но на пуделя потянешь. Может быть, даже на королевского. Если постараешься.
На улице не прекращался дождь. Дорожкин накинул на голову капюшон и перешел через улицу Мертвых. В дверях шашлычной под все ту же песенку «Черные глаза» пахло пряностями и мясом. Внутри темного, украшенного мозаиками и чеканкой помещения стояло с десяток обычных круглых кафешных столиков, у одного из которых на пластмассовых стульях сидели, смотря друг на друга, три молчаливых деда. Один из них повернулся к Дорожкину, прищурился и тут же махнул рукой, словно хотел сказать: «Опять этот». Двое других не шелохнулись, но Дорожкин был уверен, что его разглядели все трое.
За обитой деревянной планкой стойкой в квадрате света на фоне батареи кавказских вин и почему-то связок баранок суетился невысокий, чуть полноватый блондин, все сходство с турком которого ограничивалось алой феской на голове. Тут же под внушительной жестяной вытяжкой исходили соком на шампурах куски баранины и витал запах кофе.
– Вы турок? – оперся локтями на деревянную стойку Дорожкин.
– Никто не верит, – с явным акцентом пожаловался блондин. – В Турции так никто не сомневался, как здесь сомневаются! Угур Кара [13] , – приложил он руку к груди.
– Дорожкин, – таким же жестом ответил Дорожкин. – Скажите, Угур, вам нравится эта музыка?
– Я ее ненавижу, – прошептал, наклонившись, Угур. – Но она как визитка. Как фотография анфас. Надо терпеть. А потом, один умный человек сказал, если в кафе тишина – никто не будет платить за тишину. А если играет какая-то пакость, всякий достанет денежку, чтобы была тишина. Или другая музыка. Бизнес, дорогой.
– И кто же этот умник? – спросил Дорожкин.
– Слушай, – выпучил глаза турок, – ты не поверишь, но это я.
– А сколько стоит посидеть в тишине? – поинтересовался Дорожкин и покосился на противень с барханчиками золотого каленого песка. – Глотнуть настоящего турецкого кофе? Выпить хорошего сладкого вина? Уговорить пару шампуров баранины?
– Баранину уговаривать не надо, – посоветовал Угур. – Ее надо кушать. С томатом и кинзой. Кофе сейчас будет. Вино советую Алазань. Это не та Алазань, которая в Москве Алазань. Это настоящая «Алазанская долина». Со вкусом грузинского винограда. Из верных рук. Почти контрабанда. Целый час без «Черных глаз» будет стоить пятьсот рублей. Но в стоимость входит кофе и презент от заведения.
– Пятьсот рублей, – кивнул Дорожкин и положил бумажку на стол. – Я сяду вон там, у окна.
– Сейчас все принесу, – расплылся в сладкой улыбке светловолосый турок. – Тишину будешь слушать? Или какую музыку поставить? Все есть.
– Музыку? – Дорожкин прищурился. – Коэна [14] или Криса Ри [15] .
– Как насчет «Looking For The Summer» [16] ? – важно надул щеки Угур.
– Вполнакала, – попросил Дорожкин.
Получив чашку кофе, который и в самом деле оказался восхитительным, и презент в виде сувенирного графинчика, как сказал Угур, настоящей турецкой анисовой водки, Дорожкин достал из кармана блокнот, ручку и уставился на угол участка, из-за которого торчала корма кашинского уазика. С голосом Криса Ри шашлычная казалась даже уютной. Вот только червоточина внутри Дорожкина не унималась.
– Я не убивал ее, я не убивал ее, не убивал, – несколько раз одними губами повторил Дорожкин и снова вспомнил пятна маникюра на остриях кривых когтей.
Да, судя по тем ссадинам, которые иногда появлялись на лице Маргариты и Ромашкина, происшествие в больнице не было каким-то из ряда вон выходящим событием. А между тем порядок в городе по-прежнему поддерживали только четверо околоточных да трое инспекторов, один из которых сам был из этих, второй ни черта не понимал и не умел, а третий… А третья – стоила всех прочих вместе взятых. И никого вокруг ничего не волновало. Разве только качество хлеба из хлебопечек.
Дорожкин допил кофе, посмотрел на светловолосого турка и показал ему два пальца. Кофе был не просто восхитительным, а единственным в своем роде. Сама мысль о его возможной повторимости выглядела крамольной. Но попытаться стоило.
И тут в кафе вошла Машка.
Машка нисколько не изменилась. Особенно это стало ясно после того, как она привычным жестом закинула за ухо прядь волос и смахнула дождинки с плаща. Разглядела Дорожкина в дальнем углу, пошла к нему, на ходу меняя радость на лице на сосредоточенность.
– Привет. – Он поднялся, принял у нее плащ, подал стул. – Садись.
– Привет! – Сквозь запах дождя Дорожкин почувствовал и ее бывший когда-то привычным запах. Черт ее знает, каким парфюмом она пользовалась. – Что ты здесь забыл? График сейчас в школе в компьютерном классе возится, позвонил мне в ремеслуху, сказал, что Дорожкин в забегаловку нырнул, беги, пока не упился с горя. А у меня как раз пустая пара.
– А если по правде? – усмехнулся Дорожкин.