Бабушка сунула голову за приоткрытую дверь, вероятно, получила какой-то ответ и кивнула Дорожкину: «Заходи».
В обычном кабинете на первый взгляд обычного детского садика за желтоватым письменным столом сидела классическая директриса. Осветленные кудряшки топорщились вокруг напудренного лица трогательным ореолом, глаза смотрели спокойно и равнодушно. Она оглядывала Дорожкина ровно секунду, потом выстроила на лице улыбку, встала, протянула руку:
– Яковлева Галина Андреевна. Заведующая «Солнышком».
– Дорожкин Евгений Константинович. – Пожав тонкую сухую руку, он недоуменно осмотрелся. Общаться с заведующей в его планы не входило никак.
– И кто у вас? – спросила Галина Андреевна.
– В смысле? – не понял Дорожкин.
– Мальчик, девочка? Сколько лет? – Она зашелестела бумагами. – У нас никакой бюрократии, пять минут все оформление. И врач у нас свой. Все анализы, осмотр – на месте.
– Нет, что вы, – пробормотал Дорожкин, испытывая смутное сожаление, что не может быть охвачен подобной заботой. – Я по другому вопросу. Я инспектор. Из управления безопасности. Тут по одному делу должен опросить соседей, а среди них как раз ваш работник. Так вот я решил ее на работе и застать.
– И как же ее зовут? – сдвинула брови Галина Андреевна.
– Женя Попова, – сказал Дорожкин.
– Попова? – подняла брови Галина Андреевна, несколько секунд напряженно похлопала ярко накрашенными ресницами, пока не осветилась несколько вымученной улыбкой. – Кто бы мог подумать? Вот ведь склероз. А я-то… Ну, конечно, Женя Попова. Так у вас к Жене Поповой разговор? Бросьте, господин инспектор. За такими девушками, как Женя Попова, надо не с разговорами бегать, а с предложением. Вы знаете, как ее малыши любят? Да она у нас нарасхват. И всего-то успела неделю поработать… А хозяйка какая? Шьет как!
– Знаете, я подумаю и об этом аспекте, – улыбнулся Дорожкин. – И все-таки…
– А вот с «и все-таки» ничем не помогу, – развела руками Галина Андреевна. – Отпросилась в отпуск. До конца следующей недели. Вот ведь, как же я ее отпустила? Она ж и проработала всего ничего… Я, кажется, знаю, в каком деле у вас интерес. Это ж вы о Колывановой говорите? Она на почте работала? Она дружила с матерью Жени. А когда мама Жени умерла, не то что сама вместо матери ей стала, но старшей подругой, так уж точно. Мне Колыванова сама рассказывала. Знатная была травница. Да. Вот такая беда случилась. Я потому и отпустила Женю-то. Да, кажется, именно потому. Но она вряд ли теперь в городе, наверное, уехала. Она ж не так давно у нас. Вот с мамой как с год назад у нее случилось тут… так и приехала. И задержалась. Поработала в разных местах, везде ею были довольны, но вот у нас как-то… хотела остаться. Надо же, забыла ведь о ней, начисто забыла… А раз уехала, у Павлика о ней справляйтесь. Или у Адольфыча. Отсюда иначе не уедешь, только через них.
– Значит, где-то через неделю? – спросил Дорожкин, почувствовав какую-то фальшь в улыбке и дружелюбии директора.
– Должна выйти на работу, – радушно закивала Галина Андреевна.
– Через неделю, – повторил Дорожкин уже на улице.
Внезапно он подумал, что все те, с кем он говорил о Жене Поповой, вспоминали ее так, словно забыли о ее существовании внезапно и, может быть, не по своей воле. Он даже не был уверен, что та же директриса детского садика не вычеркнула из памяти собственную сотрудницу во второй раз, едва он закрыл за собой дверь кабинета. Следовало бы проверить это, но уж больно она не понравилась Дорожкину. Если и проверять, то на Угуре. Но не теперь, и хотя время подходило к обеду… Дорожкин сдвинул к локтю рукав пуховика, вытащил из кармана авторучку и написал на внутренней стороне запястья: «Женя Попова. Не забыть». Подумал и дописал ниже и чуть мельче: «Светлое, колючее и больное».
Через пятнадцать минут Дорожкин стоял у входа в дом номер семь по улице Сталина. Квартира Козловых находилась на первом этаже. На звонки долго никто не открывал. Дорожкин даже забрался на скамью, чтобы взглянуть на окна, но они были плотно задернуты шторами. Наконец в домофоне послышался уже знакомый утомленный голос:
– Кто это?
– Инспектор из управления, – представился Дорожкин. – Евгений Константинович. Вы у меня были. Разрешите войти. Я по поводу Алены Козловой.
– Вы нашли ее? – Голос задрожал.
– Пока нет, – как можно убедительнее проговорил Дорожкин. – Мы так и будем говорить через домофон?
В этом доме люди жили. В подъезде горели лампочки, у лестницы валялся мусор, на стенах были выкорябаны какие-то надписи. В квартире Козловой, по крайней мере в ее коридоре, даже оказалось уютно. Горело бра, отсвечивали полировкой какие-то полочки, поблескивали стеклами фотографии с морскими видами. То же самое было и в комнате. Дорожкин словно перенесся в конец восьмидесятых, когда ездил с матерью в Рязань к каким-то родственникам и первый раз ночевал в городской квартире. Глава родственной семьи был офицером, и быт в его жилище был офицерским, почти роскошным. Маленький Дорожкин рассматривал мебельную стенку, хрусталь за стеклом, тщательно подобранные корешки книг на полках, чешскую люстру на потолке, шторы не с пол-окна до подоконника, как в деревне, а от потолка до самого пола, щупал мягкий палас на полу и думал, что когда-нибудь он и сам будет жить именно так. Теперь все это казалось чем-то ненужным и странным. Ту же самую мебель, тот же самый хрусталь он увидел и в квартире Козловой. Правда, сама обстановка заставила его в недоумении замереть.
– Пойдемте на кухню, – предложила Козлова.
На ней был махровый застиранный халат, туго завязанный в поясе. Волосы прихвачены пучком.
– Болеете? – посочувствовал Дорожкин, расстегивая куртку.
– Нет, – призналась Козлова, шаркая стоптанными тапками. – Ворожу на дочь. Сил много уходит, почти неделю уже ворожу. Несколько дней даже на работу не хожу.
– И что же вы хотите… выяснить? – спросил Дорожкин, оглядываясь на портрет Алены, который стоял возле мойки, на выставленные там же оплывшие свечи, какие-то горшочки, вазы.
– На место ворожу, – прошептала Козлова, садясь напротив Дорожкина. – Ворожба схватывается, только место не показывает. Не дает что-то. Она сама не дается, или кто-то не дает. Но схватывается, значит, жива дочка. Что бы ни было с ней, жива.
– А что ж вы раньше-то не ворожили? – спросил Дорожкин. – Сразу-то, если у вас способности есть?
– Сразу-то? – Она устало прикрыла глаза.
Теперь, когда она сидела напротив Дорожкина без единого штриха косметики, она казалась ему одновременно и младше своих лет, и старше. Младше, потому что кожа у нее на лице оказалась не старой, да и морщины не прорезали еще ткань молодости, нанесли лишь пунктир. Старше, потому что глаза оставили эту молодость далеко позади.
– Как же сразу-то? – И в голосе главной была усталость. – Надо ж научиться. Вылупиться, как тут говорят. Мало ли кого сюда собирали, ведьмочек или еще какую нечисть. Это ж как в хор собирать голосистых да со слухом. Думаете, собрали, и все? А учить как? Учить еще надо.