Старший инспектор, вероятно, не без доли злорадства, сдержал слово. До конца эксперимента никто так и не узнал о том, что младший инспектор зоны не улетел со специальным поручением на склады корпорации, где отбывали заключение осужденные с мягкими сроками, а, облачившись в синюю робу, хлебает полной ложкой все, что выпадает государственному изгою. А выпадало ему многое, и в этом многом камера с конденсатом на стенах и упрощенная, безвкусная еда были самыми мелкими из неприятностей. Худшим оказался распорядок дня, в котором не оставалось времени на отдых. Прежде всего, существование отравлял двенадцатичасовой рабочий день, за который никто из осужденных никогда не успевал выполнить норму выработки, а те, кто сидели на временных операциях, умудрялись портить технику и нарушать технологии. Охрана не жалела энергии разрядников, стегала осужденных виброшнурами почем зря, зачастую забавляясь при этом. Уже в первые три дня Кидди заработал не менее десятка синюшных шрамов, и ни один из них не был отметкой за его действительный проступок. Но не удары поразили Кидди, которые ничего не значили на фоне той боли, что жила в нем после вспышки огненного цветка на норвежском камне. Его поразили люди. Их было несколько тысяч, синеробников, то есть осужденных за тяжкие преступления, но не столь опасных, как те, кого одевали в красные робы и которые содержались в одиночках, а если вывозились на работу, то никогда не смешивались с остальным контингентом. Эти несколько тысяч прекрасно понимали, что Луна для большинства из них не место отбытия срока, а место смерти. Изнутри они оказались вовсе не такими, какими казались Кидди сквозь призму их электронных файлов, решеток и силовых полей. Они жили. Жили и пытались всеми возможными способами продлить существование даже в аду, каким представился Кидди их мир изнутри.
За месяц, проведенный среди заключенных, Кидди понял многое. Он понял, что повседневной жизнью синеробников руководят не администрация зоны, не охранники, не наиболее зловещие и одиозные из преступников, а чаще всего самые незаметные среди них. Он увидел и ужасающую несправедливость, и насилие, и удивительную, пусть и отвратительную, гармонию тюремной жизни. Он понял, что, несмотря на то, что каждый из этих несчастных ведет счет дням, часам и минутам до возможного освобождения или до приезда очередной комиссии по помилованию, все они живут только одним, сегодняшним, днем, и счастливым считается тот день, в который тебе не выстегнули глаз, не выгнали без колпака под космическое излучение, не застудили или не отбили почки, дали доесть жалкую порцию отвратительной еды и заперли наконец в камере-келье, где до тебя не доберется ни скучающий негодяй-извращенец, ни кто-то из бесноватых, ни даже тюремный авторитет, которому твоя жалкая жизнь внезапно понадобилась не для забавы, а для его собственного, такого же случайного, выживания. И вот это проживание одного-единственного дня, этот постоянный отсчет дней и минут заключенными омрачались тем, что каждый из них понимал: бессмысленная машина уничтожения человеческого мяса запущена, и все, что делает с тобой зона, имеет лишь одну цель – раздробление тебя на мелкие кусочки. А забота тюремной администрации состоит только в том, чтобы зубчатый механизм государственного мщения не заклинило на твоей жалкой черепушке. Они не видели впереди свет, потому что его не было. Те из них, кто, в конце концов, освобождались, словно уходили в потусторонний мир.
Их освобождение напоминало похороны, хотя бы потому, что только оттеняло незавидную участь остальных, хотя бы потому, что человек, чье имя выкликивалось на утренней проверке, не совпадал с тем, кто однажды под этим именем вошел в зону «Обратная сторона». Кусок мяса превращался в рубленую котлету, вывалянную в лунной пыли и разбавленную тюремной вонью. Тот человек был мертв, а освобождалось из зоны только его подобие. О чем можно было говорить, если даже Кидди, который точно знал, что через месяц вырвется из затхлых коридоров и перевозчиков к озонаторам и душевой кабине, едва не перемололо не в фарш, а даже в пыль?
Как он выдержал этот месяц? Он пожалел о своем выборе уже на второй день. Старик, оказавшийся рядом с ним в приемнике, который, судя по всему, попал в подобное место не в первый раз в жизни, начал его учить сразу, едва заметил нерешительность новичка при виде исходящего паром интоксикатора. «Войди, разденься, одежду направо, сам прямо, считаешь до десяти, выходишь. Слушай охранников, они шептать любят, а бьют так, словно ты их крика не расслышал». То, что это наставление, Кидди понял только тогда, когда на выходе из интоксикатора, почти обваренного паром и задушенного вонью, его перевили молнией из разрядника. Нога тут же отказалась слушаться, но оказавшийся рядом старик и не думал подавать руки. «Никто тебе не поможет, – прошипел он. – И ты никому не помогай. Запомни. Думай только о себе. Помогай только себе. Защищай только себя. Ничего не делай просто так. Ни шага просто так. Ни звука просто так. Если ты идешь, иди за чем-то. Если ты спишь – спи. Если стоишь – стой. Если ешь – ешь, и ничего другого. Сосредоточивайся на том, что ты делаешь. И тогда ты станешь незаметным. Тогда ты сумеешь раствориться среди похожих на тебя. Но если кто-то начнет накручивать тебя на палец, у тебя будет только один выход – этот палец сломать, потому что иначе будешь сломан ты». «Почему ты мне это говоришь? – прошептал Кидди, когда боль начала отступать и он наконец смог натянуть на себя тюремную робу. – Почему, если твои слова – „никому не помогай“». «Потому, – неохотно пробурчал старик. – Может, мне недолго осталось? Может, я файлы для знакомства со Всевышним подкачиваю? Ты слушай меня, парень, ты ведь случайно здесь, я вижу. Но и еще одно помни. Сам себя на палец накручивать тоже не смей. Не понял? Поймешь, когда поджарит».
Кидди понял. Он все делал так, как учил его старик. Хотя тот не прожил и дня. Очередной удар электрохлыстом обжег его не сильнее, чем остальных, но, видно, что-то внутри у старика сломалось. Охранник ударил упавшего ногой, поднял носком седую голову и, выругавшись, принялся охаживать остальных. Некоторые из них смотрели на старика с завистью. Кидди не смотрел на него вовсе. Он уже учился. Он сумел стать незаметным. Кидди не стоял растерянно у турникетов перед столовой, не топтался у перевозчиков. Хотя ему было проще, он все-таки представлял схему работы зоны. Его заметили только через неделю. Ткнули кулаком в бок. Он сделал вид, что не заметил. Тогда его остановили и, схватив за плечи, подвели к невысокому человеку. Кидди стоял молча, не поднимая глаз. Он уже знал, что смотреть в глаза нельзя. В этом было что-то звериное, но, если посмотришь в глаза, от схватки уже не уйдешь. Или раздавят тебя, или раздавишь ты. Сейчас все зависело от того, чего от него хочет этот неприметный внешне, осужденный на короткий срок мужчина средних лет, вокруг которого постоянно крутится с десяток отвратительных рож и плеч которого никогда не касается электрохлыст.
– Кто такой? За что здесь? Почему ни с кем дружбы не ищешь?
Кидди молчал. Слово было меньшим злом, чем взгляд, но вело в ту же бездну.
– Гордый? – В голосе послышалось удивление. – Или умный? А если тебя нагнуть, гордость твоя не уменьшится, случаем?
Вот и бездна дохнула холодом по коленям. Все-таки ошибся этот маленький властитель, когда подозвал к себе Кидди. Будь в нем только ужас первой недели в зоне – не ошибся бы. И даже если бы знал он, что перед ним переодетый тюремщик, – не ошибся бы. Не знал он и не мог знать об огненном цветке, который выжег из Кидди то самое, что позволяет управлять людьми, – страх за собственную жизнь. Кидди ударил в то мгновение, когда еще звучало слово «случаем». Стиснул кулак и выставленным большим пальцем правой руки нанес стремительный удар туда, где должно было располагаться ухо властителя, тут же бросился вперед и, впившись зубами то ли в плечо, то ли в шею, начал выдавливать обмякшему под ним человечку глаза, пока что-то не шарахнуло его сверху, превращая все окружающее в залитую чернотой пену.