Восседающие из одной Айя поддерживали друг друга лишь тем, что открыто не возражали, и не было двух Айя, готовых согласиться друг с другом, за исключением того факта, что они приняли решение отправить посольство в Черную Башню. Хотя и само название «посольство» оставалось спорным, даже среди тех, кто с самого начала выступал за него. Сама Морайя казалась растерянной от такой идеи.
Не одна Эгвейн считала непрестанное выдвижение аргументов и контраргументов утомительным, рассчитанным на то, что ничего не оставалось, как начинать каждый раз с самого начала. Сестры, стоявшие позади скамей, уходили из шатра. Другие занимали их места, чтобы в свою очередь удалиться спустя несколько часов. К тому моменту, как Шириам наконец произнесла: «Во имя Света, теперь разойдемся», спустилась ночь, и кроме Эгвейн и Восседающих в шатре осталось лишь несколько дюжин сестер, иные из которых пошатывались, словно их, наподобие мокрых простыней, пропустили через отжимной каток. И ничего не было решено, за исключением того, что необходимо все еще раз обсудить перед тем, как что-либо будет решено.
Снаружи в бархатно-черном небе висел бледный полумесяц, окруженный россыпью мерцающих звезд, а воздух был пронзительно холодным. От дыхания в темноте клубились султанчики тумана. Эгвейн удалялась от шатра Совета, с улыбкой слушая, как расходятся, продолжая спорить, Восседающие. Романда и Лилейн шли вместе, но чистый высокий голос Желтой сестры опасно приближался к крику, да и голос Голубой не отставал. Они обычно спорили, оказавшись друг с другом, но Эгвейн впервые видела, что они предпочли такое общество, хотя могли от него отказаться. Шириам почти искренне предложила принести отчеты по ремонту повозок и фуражу, которые у нее были затребованы утром. Однако эта усталая женщина не скрывала облегчения, когда Эгвейн отослала ее спать. С торопливым реверансом она растворилась во тьме, запахивая плащ. Большинство палаток стояли темными, подобные теням в лунном свете. Мало кто из сестер бодрствовал после наступления ночи. Масла для ламп и свечей всегда недоставало.
Сейчас отсрочка вполне устраивала Эгвейн, но то была не единственная причина для ее улыбки. В какой-то момент спора ее головная боль совершенно исчезла. В эту ночь ничто не затруднит ее отход ко сну. Халиме удавалось избавить ее от головной боли, но сны ее после массажа всегда бывали беспокойными. Ну, иные из снов, конечно, бывали светлыми, однако эти становились мрачнее, чем любые другие, и, как ни странно, она никогда не могла вспомнить их, кроме того, что они были мрачными и тревожными. Несомненно, это происходило из-за неких остатков боли, которых не могли достичь пальцы Халимы, но все же это само по себе волновало. Эгвейн научилась вспоминать каждый сон. Она должна была помнить каждый сон. И вот теперь, без головной боли, у нее не будет проблем, со сновидениями по крайней мере.
Подобно Совету и ее кабинету, палатка Эгвейн стояла среди небольшого пустого пространства, к ней вели отдельные деревянные мостки. Ближайшие палатки стояли в дюжине спанов от нее, чтобы создать Амерлин некую приватность. Во всяком случае, именно так предполагалось при планировке. И теперь это могло быть правдой. Эгвейн ал'Вир несомненно больше не была ненужной. Палатка была небольшой, меньше четырех шагов вдоль стороны, и заставлена изнутри. Четыре окованных медью сундука с одеждой стояли вдоль одной из стенок, кроме них здесь стояли две походные койки, крошечный круглый столик, бронзовая жаровня, умывальник, высокое зеркало, один из немногих настоящих стульев в лагере. Простой, с небогатой резьбой, занимавший слишком много места, он все же был очень удобен, и истинной роскошью было читать, сидя на нем скрестив ноги. Когда у Эгвейн оставалось время для чтения чего-нибудь приятного. Вторая кровать предназначалась для Халимы, и она удивилась, что той еще нет. Однако палатка не была пуста.
– Вы ничего не ели, кроме хлеба на завтрак, Мать, – сказала Чеза несколько упрекающим тоном, когда Эгвейн вошла через откинутые полога палатки. Крепкая, в простом сером платье, горничная Эгвейн сидела на парусиновом стуле, штопая чулки при свете масляной лампы. Она была хорошенькой, седина еще не прокралась в ее волосы, но иногда казалось, что Чеза прислуживает ей целую вечность, а не с Салидара. Конечно, у нее были все привилегии старой служанки, включая и право бранить хозяйку. – Насколько я знаю, вы ничего не ели с полудня, – продолжала она, держа белоснежный чулок, чтобы рассмотреть заплату, сделанную на пятке. – А ваш обед остыл на столе уж час назад. Никто меня не спрашивает, но спросили б – я бы сказала, что все ваши мигрени – от недоедания. Вы слишком тощая.
С этими словами она отложила чулок поверх корзины с рукоделием и встала принять плащ у Эгвейн. И воскликнула, что Эгвейн холодна как ледышка. Вот и еще причина для мигрени, по ее мнению. Айз Седай расхаживали, не обращая внимания ни на ледяную стужу, ни на удушающую жару, но тело-то все равно знало об этом. Лучше укутаться потеплее. И носить красное. Все знают, что красное – самое теплое. И поесть – тоже помогает. На пустой желудок всегда пронимает дрожь. Вот ее никогда не видели дрожащей.
– Спасибо, Мать, – весело ответила Эгвейн, заслужив мягкий смешок. И удивленный взгляд. Несмотря на все послабления, Чеза была поборником пристойности, рядом с ней Аледрин казалась небрежна. По духу по крайней мере, если уж не по букве. – У меня нынче не болит голова, спасибо за твой чай. – Возможно, дело и вправду было в чае. Каким бы противным на вкус он ни был, это не хуже, чем просидеть все заседание Совета, длящееся добрые полдня. – Да я не слишком и голодна, по правде. Булочки будет достаточно.
Конечно, все было не так просто. Отношения между госпожой и служанкой никогда не бывают простыми. Живешь рука об руку, она видит тебя с худшей стороны, знает все твои недостатки и слабости. От горничной не спрячешь ничего. Чеза все время бормотала что-то себе под нос, помогая Эгвейн разоблачиться, а затем и укутаться в халат – красного шелка, окаймленный пенным муран-дийским кружевом и расшитый летними цветами, подарок от Анайи.
Затем Эгвейн позволила снять льняную скатерть, укрывавшую поднос, стоявший на маленьком круглом столике.
Чечевичная похлебка в чаше загустела, но немного направления помогло справиться с этим, и с первой ложкой Эгвейн обнаружила, что аппетит у нее все-таки есть. Она съела все до крошки, и кусок белого с голубыми прожилками сыра, и несколько сморщившихся оливок, и две хрустящие коричневые булочки, хотя из них и пришлось вынимать долгоносиков. Ей не хотелось слишком рано ложиться спать, так что она выпила лишь один бокал вина с пряностями, которое тоже нуждалось в подогреве и чуточку горчило, но Чеза сияла от одобрения, словно Эгвейн подчистила поднос. Оглядев блюда, пустые, если не считать косточек от оливок да крошек, она осознала, что так оно и было.
Эгвейн устроилась на своей узкой койке, накрывшись двумя мягкими шерстяными одеялами и гусиной периной, натянутой до подбородка, а Чеза тем временем убрала поднос и остановилась у выхода из палатки.
– Хотите ли вы, чтобы я вернулась, Мать? Если у вас случится
мигрень……… Да, видно, та женщина нашла себе компанию, а то бы
давно появилась. – В словах о «той женщине» звучало открытое презрение. – Я могу заварить еще чайник того чая. Я добыла его у коробейника, который сказал, что это лучшее средство от мигреней. Да и от суставов, и желудочных расстройств.