Я не плакса, но слезы сами брызнули из глаз. Не знаю, сколько я там просидела, вытирая их плащом и чувствуя себя жалкой и несчастной.
Но в конце концов голод дал о себе знать, и я поднялась и пошла дальше. Со времени завтрака прошло немало часов. Я не знала, как вернуться в ту комнату, где я ела, поэтому пошла вперед по коридору, не обращая внимания на комнаты по сторонам. Я хотела найти лестницу, чтобы вернуться на тот этаж, с которого я начинала осмотр.
Вскоре я заметила лестничный пролет и направилась к нему, как вдруг мельком увидела нечто: дверь была приоткрыта, и внутри горели лампы. Я вошла в комнату и, потрясенная, встала на пороге.
Станок. Это был самый красивый станок из всех, какие я видела в жизни, какие могла себе представить. Он был сделан из дорогого дерева, отполированного до блеска; перекладины, как и валки, украшала замысловатая резьба. На раму были натянуты нити основы зеленого, как ранняя травка весной, и фиолетового цветов – изумительная шерсть.
Я благоговейно коснулась нитей пальцами. Как во сне опустилась на маленький табурет перед станком: он как будто ждал меня. Мне казалось, что я сплю и вижу себя со стороны. Я взяла челнок и трепало и принялась ткать. Хотя я работала на этом станке впервые, – ход челнока был непривычен, как и натяжение нитей, – я почти сразу поняла его. И тут же погрузилась в мир цвета, ткани и тех движений, которые я так любила. Даже чувствовала, как трава ласкает мои голые ноги, а вокруг витает запах фиолетовых ирисов.
Этот станок отличался от станков вдовы Озиг, как чистокровная верховая отличается от старой рабочей клячи. И ткать на нем было приятнее – с такой разницей, какая бывает между работой по обязанности и работой по призванию.
Я даже не заметила, сколько времени просидела за станком.
Без окон во внешний мир я не могла следить за временем. Может, я ткала целый день или еще дольше. Очнулась я только тогда, когда чувство голода стало нестерпимым. Но голова была ясная, хотя немного звенело в ушах. Я не могла остановиться. Пальцы продолжали двигаться, а я осмотрела комнату.
Здесь стоял не один станок, а несколько – маленькие ручные станки, вертикальный станок – для гобеленов, я таких никогда не видела, только слышала, как вдова Озиг про них рассказывала. Кроме того, было еще несколько прялок (которые я обязательно рассмотрела бы во всех деталях, если бы не устала так сильно). На стенах висели полки, забитые всякими мелочами, какие могут понадобиться тому, кто придумывает и шьет одежду.
Целая полка была отведена под нитки – самых разнообразных цветов и оттенков. Нашлись среди них даже катушки с шелковыми нитями блестящего золотого, серебряного и бронзового цветов. Внизу стояли корзины с чесаной шерстью, с пряденой шерстью и шерстью, готовой для вязания. На другой полке стояли бутыли с жидкой краской для тканей. На отдельной полочке были разложены острые ножницы, иголки для шитья и спицы для вязания, различной длины и толщины. Я онемела от удивления.
Но в конце концов решила, что нужно что-нибудь съесть, пока я не умерла с голоду. Я снова вышла в коридор и пошла к лестнице. Голова кружилась, и от одного взгляда на винтовую лестницу у меня зазвенело в ушах и подкосились ноги. Но я все равно начала спускаться. К концу пролета я уже съезжала сидя, как маленький ребенок.
Внизу мне удалось поставить себя вертикально. Я стала принюхиваться в надежде учуять запах тушеного мяса, но ничем не пахло. Я заволновалась, что ушла слишком далеко от той комнаты, где завтракала. Или, что еще хуже, еды нет и не будет.
В конце коридора я свернула за угол, а там стоял белый медведь. Теперь он казался еще белее и больше, чем я его помнила. Я вскрикнула и сползла на пол. Чуть было не потеряла сознание, но несколько раз глубоко вздохнула, и слабость прошла.
Медведь смотрел на меня печальными черными глазами. А потом сказал своим глухим, глубоким голосом:
– Еда там. Пойдем.
Я встала и, покачиваясь, пошла за ним.
– Возьмись… за мою… шерсть.
– Спасибо, – слабым голосом проговорила я. Голод пересиливал страх. Я подошла и схватилась руками за шкуру медведя.
Он снова двинулся в путь и привел меня в ту самую комнату, где я завтракала. Я спотыкалась, но не падала, потому что держалась за его шерсть. Медведь не возражал.
На огне уже стоял горшок с супом из чечевицы с грудинкой. Белый медведь остановился в дверях, посмотрел на меня, повернулся и исчез.
Я ела и размышляла – о станке, о вкусной еде, которая появлялась ниоткуда, и больше всего о медведе.
Прежде чем забрать мягкокожего мальчика, я возвращалась в Зеленые Земли несколько раз. Я ездила туда на собственных санях и брала с собой только Урду. Больше я не заговаривала с мальчиком, только смотрела на него и изучала его жизнь. В своей Книге я записала:
Кажется, эти мягкокожие постоянно умирают; их жизни укорачиваются из-за огромного количества болезней и несчастных случаев. Мальчик, за которым я наблюдаю, – пятый ребенок в семье, двое из его старших братьев уже умерли. Ничего удивительного не произойдет, если он тоже канет в вечность.
Все было просто. Я выбрала самого некрасивого тролля в качестве жертвы – вряд ли по нему будут скучать в Ульдре, а потом с помощью простого волшебства изменила форму.
Только бы отец не злился!
Жизнь иногда выкидывает такие штуки! Овца, от которой ожидают легкого потомства, умирает, рожая двухголового ягненка. Или вы с легкостью бежите по лыжне, о сложности которой говорят все кому не лень.
Следующий после ухода Роуз день был такой тяжелый, что я и представить себе не мог. Отец напоминал привидение – бледный, глаза ввалились. Он с отсутствующим видом бродил по ферме. Избегал всех нас, особенно маму. Та проводила все время около Зары, как будто думала, что, ухаживая за ней, сможет оправдать жертву Роуз. Но, конечно же, это было невозможно. Даже если бы Зара неожиданно вскочила с кровати совершенно здоровая. Как бы то ни было, лучше сестре не стало.
Я находился в каком-то сумрачном оцепенении и думал только о Роуз. Лишь о том, что она ушла навсегда, я старался не думать.
Как и раньше, мы занимались сборами. Сосед Торск – добрый человек – помогал нам. Думаю, по-своему он понимал, что дела в нашей семье совсем плохи. Мама сказала ему, что Роуз уехала на юго-восток пожить у родственников. А мы поедем вслед за ней, как только Заре станет получше.
Отец был в таком состоянии, что сначала всю тяжелую работу на ферме делали мы с Виллемом – чинили, чистили, разбирали. Но через несколько дней папа с головой бросился в работу, как будто непосильный труд мог спасти его от сумасшествия. К концу недели ферма выглядела так великолепно, как могла, учитывая обстоятельства.