Я, напротив, каждую минуту своей смешной жизни внутренне хохотал, восклицая: «Кто я? Откуда я взялся здесь? Зачем вы меня позвали? Вы все это всерьез?»
Любая полученная мной порция добра и радости казалась мне непомерно великой.
Денис, в свою очередь, смотрелся недовольным любой пайкой. Быть может, из нас стоило вылепить одного вменяемого человека. Хотя, с другой стороны, мне меня вполне хватало, а ему и себя было много.
Мы закусывали бутербродами с красной рыбой. Денис недовольно морщился: рыба была неправильная, не красная и не рыба.
— Ты ведь себе нравишься? — спрашивал он, суживая свои и без того узкие, северные глаза, которые мутнели по мере опьянения, к вечеру превращаясь в натуральную хреновуху, хоть догоняйся ими.
— Ну да! — отвечал я радостно. — Нравлюсь! А ты себе нет?
— В последнее время все меньше, — отвечал он, но в голосе его отчего-то чувствовалась далекая нотка неприязни не к себе, а ко мне.
Потом это ощущение проходило, и мы отправлялись на новый круг. Я прихрамывал, на мне были новые красивые ботинки, они натерли мои ноги.
Черный хотел революции сверху, я желал революции снизу, а белый ненавидел любые революции.
— Ты не понимаешь, — говорил он, это была самая частая фраза из числа обращаемых ко мне. — У тебя все есть, какая к черту революция.
— При чем тут «у меня все есть»?
— Ты не понимаешь.
Я смеялся и в который раз пробовал что-то объяснить.
— Ты слишком быстро говоришь, — прерывал он всегда меня одной и той же фразой. — Быстро и много.
— А как надо?
— Надо говорить разумные вещи.
— Надо быстро говорить разумные вещи. Много разумных вещей.
Белый недобро смеялся, и хреновуха в глазах покачивалась.
— Смешно, — объяснял он свой смех.
Это было его любимое словечко. Вернее, даже два словечка.
Иногда «смешно» произносилось с нежностью, с эдаким мужским придыханием, когда смешное было славным, надежным, очаровательным.
В другой раз «смешно» ставилось как печать — когда заходила речь об изначально неверном и дурном. Тогда это слово произносилось кратко и глухо.
Ну вот как в моем случае.
— Давай о другом говорить, — предложил я доброжелательно.
— Ну, дав-вай! — отвечал он дурацким голосом, это было другое его любимое словечко.
— Сегодня в магазине пронаблюдал чудесный мужской подарочный набор — пена для бритья, гель для душа и презерватив, — сообщил мне белоголовый. — Это как: побрился, принял душ, надел презерватив и пошел гулять? Разумно.
Он страстно, мучительно, неустанно любил женщин. Женщины не очень хотели отвечать ему взаимностью, и мне думается, он так и не изменил жене ни разу.
О женщинах я не люблю говорить, и поэтому мы пошли на четвертый круг молча.
Трезвели потом на улице, гримасничая розовыми лицами.
— Какой красивый июль, облачный и медленный, уплывает из-под... глаз, — сказал я, прервав молчание. — Мне уже надоели прежние названия месяцев. Июль надо переименовать в Месяц Белых лебедей. А ноябрь — в Месяц Черных журавлей.
— Тогда можно было бы говорить: «Не стреляйтесь в Белых лебедей», — завершил мою мысль белый и смахнул каплю хреновухи с щеки. Он иногда плакал, умел это.
День продолжился с черноголовым.
Черноголовый разводился с женой. Он не любил женщин, зато они любили его безусловно и проникновенно. А черноголовый любил политику, ему нравилось находиться внутри нее и делать резкие движения.
Он быстро сделал жаркую карьеру, и его безупречно красивое лицо, гимназическую осанку, прямые жесты возмужавшего, разозлившегося, но по-прежнему очаровательного Буратино часто можно было наблюдать на собраниях упырей, отчего-то именовавших себя политиками.
Черноголовый поднялся так высоко, что я боялся, хватит ли нам сил теперь дотянуться руками для рукопожатия. Но вечерняя наша встреча успокоила — хватило легко. Объяснялось все просто: я нисколько не завидовал ему, а сам он не терял с плеч крепкой головы, по-прежнему глядя округ себя и внутрь себя иронично.
— Наша встреча не случайна! — сказал черноголовый, широко раскрывая глаза.
Мимика его лица играла марш.
Он, обладающий идеальным слухом на слово, умел пользоваться пафосным словарем, мог себе позволить.
— Я вижу в этой встрече смысл! — сказал черноголовый, сужая глаза и наклоняясь ко мне через стол.
— Я получил сегодня замечательное предложение. Там... — он еле заметно кивнул головой.
Мы сидели в кафе возле Кремля.
Я покосился в ту сторону, куда мне указал черноголовый.
— Что ты думаешь? — спросил он меня, он вообще часто так спрашивал, в отличие от белоголового, который с большим интересом рассказывал, как думает он.
— Я думаю, это восхитительно, — ответил я на чистом глазу. — Тебе надо соглашаться.
— Я согласился, — ответил он торжественно и твердо.
Черноголовый не пил в тот вечер, но мы все равно встали и сменили кафе, и ушли от Кремля подальше, чтоб нас не подслушивали из больших окаменевших башен.
На улице мы застали дождь, и я размазал его по лицу, а черноголовый поселил в волосах. Волосы его стекали по щекам.
Мы ночевали с белоголовым в комнатке нашей знакомой, муж которой уехал в командировку. Немного пошутив на эту тему, мы выпили за вечер одну бутылку водки, а потом вторую.
Пока выпивали, много говорили, белоголовый раздраженно, я — доброжелательно.
«Смешно! — часто повторял белоголовый, слушая меня. — Смешно!» — припечатывал он.
— Ты что, анекдоты ему рассказываешь? — не выдержала и спросила меня, выглянув из соседней комнатки, жена нашего товарища.
— Ага, анекдоты, — засмеялся я. — А так как этот вол не умеет смеяться, он просто говорит — смешно ему или нет.
— Сейчас ко мне подруга заглянет, будете ее веселить, — пообещали нам.
Белоголовый оживился, хреновуха качнулась в такт настроению, лицо приободрилось.
Подруга оказалась милой, и веселить ее было настолько приятно, что пришлось пойти за еще одной бутылкой водки.
Они шли впереди, белоголовый был сдержан и уверен, девушка мягка и разговорчива. Я хромал за ними.
— Ты что отстаешь? — спрашивала меня девушка, оборачиваясь.
— Я купил новые ботинки, они болят на мне, — жаловался я.
Она оценила мою обувь и сказала:
— Знаю один отличный способ. Если жмут ботинки, нужно залить их горячей водкой.
Мы переглянулись с белоголовым.