Мне становится смешно и хорошо на сердце.

— Не надо мне ничего заказывать. Покажи мне лучше что-нибудь.

— Что показать?

— Что-нибудь такое.

— Ты уже видел, — говорит она, но сразу же пересаживается ко мне на колени, ловким движением стягивает свитер, сразу же расстегивает лифчик…

— Твари! — вдруг вскрикивает она, глядя через мое плечо куда-то в заросли и деревья.

Соскакивает с меня, тут же, не прикрываясь, вспрыгивает на лавку.

— Эй, выблядки! — кричит она кому-то вслед. — Я сейчас вам устрою тут!..

Потом еще долго не может успокоиться и все ругается, как они вообще посмели за нами подглядывать: найти бы их да избить до страшных синяков.

Мы поднимаем и долго отряхиваем мою куртку и ее, кажется, плащ, которые в силу некоторых обстоятельств оказались на деревянном полу беседки.

— Что ты ругаешься, — смеюсь я. — Ты же сама…

Она удивленно смотрит на меня.

Набрасывает верхнюю одежду, выходит из беседки.

Не оглядываясь, на ходу влезая в рукава, удаляется все той же тропкой.

— Мужчины придумали мораль и еще эту… целесообразность — женщины бы этого не придумали никогда, — говорит она громко, зная, что я спешу за ней.

— Мы первые это затеяли, — посмеиваюсь я все о том же, с чего начался разговор. — Нехорошо же.

— Облизал чужую жену и теперь говорит, хорошо или нехорошо, — строго отвечает она.

Я этой ее строгости не боюсь, я боюсь только ее спокойствия.

— Мужчины придумали богов, женщинам бы это в голову тоже не пришло, — продолжает она. — Еще они придумали любовь между мужчиной и женщиной.

— Обычно все считают, что это женщины ее придумали, а мужчины навязанной им любви стремятся избежать, едва протрезвеют, — подзуживаю ее я.

— Ерунда, — не соглашается она. — Мужчины ее придумали. Для начала они намечтали себе склонность женщины к плотскому пороку — женщины согласны с этими фантазиями до вполне определенного предела… А потом мужчины пошли дальше и придумали любовь. Не помню, кто первый начал: греки, Шекспир или Петрарка, — но точно не женщина.

— А у женщин нет любви к мужчинам?

— По большому счету женщина не желает делать любовь с мужчинами, — объясняет мне она. — Женщина желает делать ребенка, и чтоб один мужчина потом ходил вокруг нее и ребенка. А та женщина, что желает делать любовь с мужчинами, — ребенка убивает. Ребенок в таком случае совершенно ни к чему.

— Я не понимаю, — признаюсь я.

— Я же тебе сказала, что ты молодой и дурак. Та, что выбирает мужчин, — убивает своего ребенка. А та, что выбирает ребенка, — убивает своего мужчину. Такой вот закон. Просто запомни его.

— А ты откуда это знаешь?

— От природы. Видимо, я должна была родиться мужчиной, но что-то перепутали, и теперь я женщина. Про мужчин я все знаю. Женщиной быть гораздо интереснее.

— …так не бывает, что от природы, — не соглашаюсь я через минуту.

— Ладно. Внимательно наблюдала за родителями, — отвечает она.

Я до сих пор разговариваю с ее затылком.

Меня давно удивляет это ее качество: после телесных забав она всегда выказывает мне свое легкое отторженье. В то время как я испытываю к ней необычайную, задыхающуюся нежность. Говорят, что у мужчин и женщин обычно все бывает ровно наоборот.

— Зачем же ты вышла замуж? — спрашиваю я.

— Находилась в характерном заблуждении, что у меня все будет иначе.

— Как ты живешь с мужем? — спрашиваю еще через минуту.

— Хорошо, — спокойно отвечает она. — Мы хорошо живем. Хорошая семейная жизнь — она беззвучная и тайная. Жена, к примеру, говорит: «Что ты там делаешь, иди обедать!» Сама думает: «Как я ненавижу твою поганую морду, кто бы знал!» Он не отвечает раз, и два, и три. Потом появляется на кухне, опять чем-то недовольный, зато молчаливый. «Что-то случилось?» — спрашивает она, хотя внутри вопрос звучит так: «Чем ты опять недоволен, псина?» Он возит вилкой в тарелке и, якобы не желая скандала, говорит: «Можно, не буду отвечать?» — «Можно, — отвечает она, пожимая плечами. — Но мы могли бы поговорить. Тебе нечего мне сказать?» — «В другой раз», — отвечает он, из последних сил улыбаясь, хотя мысленно в это время кричит: «Сука ты сука, гребаная ты мразь, закрой ты рот свой, наконец!» Все это — хорошая жизнь. А есть еще плохая. Точно такая же, только вслух.

Я нагоняю ее, ловлю рукав, резко разворачиваю к себе.

— Так нельзя жить, ты понимаешь? — уверенно говорю я, и она впервые отворачивается, ей совсем не хочется объясняться со мною рот в рот.

— Когда у меня будет ребенок — вы мне все будете не нужны, — отвечает она спокойно.

Выдергивает свою руку и, нагнув, а потом со злостью обломив ближайшую ветку, начинает бить ей по другим ветвям.

— В женском мире мужчина не главное, — чеканит мне злая цыганка. — Он придаточное. Еще одна часть тела, за которой приходится ухаживать, даже когда нет никакого желания.

Я сажусь прямо на землю.

— Где ты всего этого набралась? — выкрикиваю я. — Кто тебе все это наговорил? Это все неправда!

Собрав с земли грязную листву в кулак, я бросаю в нее этим — ничего не долетает, только рука моя вся измазана.

Сижу, и кусаю свои колени, и держу себя за шнурки на ботинках.

Сначала была тишина — наверное, она стояла не двигаясь. Потом подошла ко мне и присела рядом. Какое-то время сидела, не шевелясь. Я так и держал джинсовую ткань на коленке в зубах, чтоб не разрыдаться.

— Я тебя люблю, — услышал я.

Она взяла мою голову в руки бережно, как глиняную, только что вылепленную, хрупкую, с мягким темечком.

— Не плачь, мой маленький, — попросила она, целуя меня куда-то в лоб, в брови. Мне показалось, что она разговаривает не со мной, а со своим сыном и впервые целуется с настежь раскрытыми, хоть и какими-то ослепшими глазами… но я тут же погнал эти мысли от себя.

— Нагадай мне… — попросил я, отыскивая ее рот и все никак не умея поймать его.

— Такую же, как я? — спросила она.

— Нет, тебя нагадай. Тебя.

II

Сколько-то лет спустя, в автобусе, я увидел ее снова. Она сидела на тех креслах, что сразу за спиною водителя. Смотрела в салон, никого не видя.

Я расположился в самом конце автобуса и заметил ее не сразу. Сначала следил за дорожными видами, потом рассматривал свой билет, а засунув его в карман, какое-то время лениво шарил там пальцами — на месте ли ключи, зажигалка, сигареты…

Поднял глаза, и задохнулся, и дрогнул головой, как будто на ресницы и веки откуда-то задуло огромным и резким жаром.