Компаньонка выиграла процесс и, думаю, выиграла бы второй — о клевете, — если бы решила его затеять. Теперь дом по закону принадлежал ей, однако младшая сестра не отказалась от своих притязаний — она засыпала несчастную компаньонку письмами и угрозами, обвиняла ее во всех смертных грехах, где только могла, а в местных полицейских архивах зафиксирован по меньшей мере один случай, когда компаньонка вынуждена была просить защиты от ненавистницы, гнавшейся за ней с метлой. Компаньонка жила в постоянном страхе из-за ночных краж — она настойчиво уверяла, будто кто-то проникает в дом и уносит вещи; мне попалось горестное письмо, в котором она сетует, что после смерти благодетельницы ни одной ночи не спала спокойно. Как ни странно, симпатии Хиллсдейла были целиком на стороне младшей сестры — возможно, потому, что компаньонка, бывшая деревенская девушка, стала теперь владетельной дамой. Понимаете, никто не думал, что она убила хозяйку, но все охотно считали ее мошенницей, ибо и сами были не прочь при случае смошенничать. Людская молва всегда жестока. Когда бедняжка покончила с собой…
— Покончила с собой? — Элинор даже привстала. — Ей пришлось покончить с собой?
— Вы хотите спросить, был ли у нее другой способ избавиться от мучительницы? Сама она, очевидно, считала, что нет. В Хиллсдейле ее самоубийство объяснили муками больной совести. Я более склонен к другой версии: думаю, бедняжка принадлежала к разряду тех упрямых неумных женщин, которые намертво держат то, что считают своим, но не способны вынести постоянных нападок. Определенно ей нечего было противопоставить клеветническим измышлениям младшей сестры, деревенские друзья от нее отвернулись, и она явно сходила с ума от навязчивой мысли, что замки и засовы не в силах преградить путь недругам, обкрадывающим ее дом по ночам.
— Ей следовало бежать из дома как можно дальше, — сказала Элинор.
— В каком-то смысле она так и поступила. Я действительно считаю, что бедняжку сжили со свету. Кстати, она повесилась. По слухам — в башенке на крыше, но если в доме есть башенка, вряд ли слухи позволят вам повеситься где-нибудь еще. После смерти компаньонки Хилл-хаус отошел ее дальним родственникам Сандерсонам, на которых младшей сестре было куда труднее возвести поклеп, тем более что сама она к тому времени отчасти выжила из ума. Миссис Сандерсон рассказала, что, когда семья — то есть родители ее мужа — впервые приехала смотреть Хилл-хаус, младшая сестра их подкараулила и принялась выкрикивать оскорбления с обочины дороги, откуда ее и забрали в местный полицейский участок. На этом роль младшей сестры в истории, насколько я могу понять, закончилась: с того дня, как первые Сандерсоны ее спровадили, и до краткого сообщения о смерти несколькими годами позже она, по-видимому, молча лелеяла свои обиды и Сандерсонов больше не трогала. Что любопытно, во всех своих гневных тирадах она упорно стояла на одном: ни при каких обстоятельствах она бы не пришла в Хилл-хаус ночью — для кражи или для чего-либо еще.
— А что-нибудь и правда украли? — спросил Люк.
— Как я уже говорил, компаньонка под нажимом сказала, что вроде бы какие-то вещи и впрямь пропали, но не смогла твердо в этом поручиться. Понятно, что история о ночных вторжениях значительно повлияла на репутацию Хилл-хауса. Сандерсоны так и не стали в нем жить. Они провели в доме несколько дней, рассказывая местным жителям, что готовятся туда переехать, затем внезапно укатили, сообщив, что неотложные обстоятельства требуют перебраться в город. Однако у местных жителей было свое объяснение. С тех пор никто не провел в доме больше нескольких дней кряду. Много лет он предлагается на продажу или в аренду. Уф, долгая история. Мне нужно выпить еще бренди.
— Бедные девочки, — сказала Элинор, глядя в огонь. — Так все время и представляю, как они ходят по темным комнатам, пытаются играть в куклы — может быть, здесь или в спальнях наверху.
— Значит, старый дом просто стоит тут. — Люк осторожно тронул пальцем мраморного купидона. — Все на своих местах, ничто не используется, ничего больше никому не нужно. Просто стоит и думает.
— И ждет, — сказала Элинор.
— И ждет, — подтвердил доктор, затем добавил медленно: — Полагаю, зло заключено главным образом в самом доме. Он порабощает и уничтожает людей, ломает их судьбы. Это замкнутое средоточие злой воли. Что ж. Завтра вы увидите его целиком. Сандерсоны, еще когда думали здесь жить, провели воду, электричество и телефон, но в остальном дом не изменился.
— Ну, — сказал Люк после недолгой паузы, — я уверен, мы замечательно тут устроимся.
5
Элинор неожиданно для себя залюбовалась собственными ногами. Теодора в полудреме сидела у камина совсем рядом, и, переведя взгляд с нее на свои красные босоножки, Элинор с удовольствием подумала: как красиво смотрятся в них мои ноги, какой я цельный и самодостаточный человек, начиная с туфель и заканчивая макушкой, отдельная личность, не похожая на других. У меня есть красные туфли, потому что это особенность Элинор, один из ее атрибутов. Я не люблю омаров и сплю на левом боку, я не выкидываю пуговицы от старой одежды, а когда нервничаю, то сцепляю пальцы. Я держу в руке бокал с бренди, поскольку он мой и я из него пью и поскольку я с полным правом нахожусь в этой комнате. У меня есть красные туфли, а завтра я проснусь и по-прежнему буду здесь.
— У меня есть красные туфли, — сказала она очень тихо.
Теодора повернула голову и улыбнулась.
— Я хотел… — и доктор с бодрой надеждой оглядел собравшихся, — я хотел спросить, все ли играют в бридж?
— Конечно, — ответила Элинор. Я играю в бридж, подумала она, у меня была кошка по кличке Балерина; я умею плавать.
— А я, к сожалению, нет, — сказала Теодора.
Остальные трое в отчаянии уставились на нее.
— Совсем? — спросил доктор.
— Одиннадцать лет я играла в бридж два раза в неделю, — сказала Элинор. — С матерью, ее адвокатом и его женой. Уж на таком-то уровне ты точно можешь играть.
— Может, вы меня научите? — спросила Теодора. — Я быстро схватываю игры.
— О боже, — простонал доктор, а Элинор и Люк рассмеялись.
— Мы придумаем другое занятие, — сказала Элинор вслух, а про себя добавила: я играю в бридж, я люблю яблочный пирог со сметаной, и я сама приехала сюда на машине.
— Нарды, — горестно произнес доктор.
— Я сносно играю в шахматы, — сказал Люк доктору.
Тот сразу приободрился.
Теодора упрямо скривила губы.
— Я не думала, что мы приехали сюда играть, — сказала она.
— Отдых, — неопределенно ответил доктор.
Теодора обиженно пожала плечами и снова уставилась в огонь.
— Я принесу доску, если скажете откуда, — предложил Люк.
Доктор улыбнулся.
— Лучше схожу я. Не забудьте, я изучил план дома. Если мы отпустим вас бродить в одиночку, то можем потом не найти.