— Может быть, я заплачу? — Элинор взялась за бумажник.
Старушонка замерла.
— Не могу я взять у тебя денег, — сказала она наконец. — Понимаешь, я ведь это не покупала, просто собрала, что другие не съели. — Старушонка сердито причмокнула губами. — Видела бы ты ветчину, но ее раньше меня ухватили. И шоколадный торт. И картофельный салат. И маленькие конфетки в бумажных розеточках. Ничего-то я не успела. А теперь… — Обе разом глянули на размазанный по асфальту чизкейк, и крохотная старушонка продолжила: — Как видишь, я не могу вот так просто взять у тебя деньги за чужие объедки.
— Тогда, может, я куплю вам что-нибудь взамен? Я страшно тороплюсь, но если мы найдем магазин, который уже открыт…
Крохотная старушонка ухмыльнулась.
— Ну, у меня тут еще крошечку есть, — сказала она, крепко прижимая к себе уцелевший пакет. — Можешь оплатить мне такси до дома. Так меня уж точно никто больше не собьет.
— С радостью. — Элинор повернулась к водителю, с интересом наблюдавшему за их разговором. — Отвезете эту даму?
— Двух долларов хватит, — заметила старушонка, — ну и чаевые этому джентльмену. При моем росточке, — с удовольствием объяснила она, — при моем росточке это просто беда — вечно кто-нибудь налетает. Зато как приятно встретить человека, который готов загладить свою вину. Другие с ног собьют и не обернутся.
При помощи Элинор старушонка вместе с пакетом забралась в такси. Элинор вытащила из бумажника два доллара пятьдесят центов и вручила старушонке, которая крепко зажала их в сухоньком кулачке.
— И куда едем? — спросил таксист.
Старушонка хихикнула.
— Скажу, как тронемся, — бросила она и обратилась к Элинор: — Удачи тебе, милочка. Следующий раз смотри, куда идешь, чтобы еще кого не сбить.
— До свидания, — сказала Элинор, — и простите еще раз.
— Ничего-ничего, — крикнула старушонка через окно — такси как раз тронулось с места. — Я буду за тебя молиться, деточка.
Что ж, подумала Элинор, глядя вслед такси. Хотя бы один человек будет обо мне молиться. Хотя бы один.
4
Был первый по-настоящему солнечный летний день, и, как обычно, он пробудил у Элинор болезненные воспоминания о раннем детстве, когда, казалось, стояло нескончаемое лето; до того холодного сырого вечера, в который умер отец, зим на ее памяти не было. В последние быстролетные годы она все чаще задумывалась: на что ушли все эти летние дни, неужто я растратила их впустую? Я дурочка, убеждала она себя, полная дурочка, ведь теперь я взрослая и знаю цену вещам: ничто не пропадает зря, даже в детстве. И все же каждое лето в одно прекрасное утро ее обдавало на улице теплое дыхание ветерка, и тут же бросало в холод от мысли: я вновь упустила время. Однако сегодня за рулем их общей машины, взятой без разрешения, что в глазах сестры и зятя будет равноценно угону, следуя по своей полосе, пропуская пешеходов и поворачивая на разрешенных поворотах, она улыбалась косым лучам солнечного света между домами и думала: я еду, я еду, я наконец-то решилась.
В тех редких случаях, когда сестра пускала ее за руль, Элинор вела машину крайне осторожно, чтобы избежать малейшей царапины или вмятины, которые вызвали бы неизбежный семейный скандал, однако сейчас все было иначе: на заднем сиденье стояла ее коробка, на полу — чемодан, на переднем пассажирском лежали плащ, перчатки и бумажник, и весь автомобильчик полностью принадлежал Элинор, собственный замкнутый мирок; я еду, думала она, я правда еду.
На последнем городском светофоре, перед поворотом на шоссе, она вытащила из бумажника письмо доктора Монтегю. Надо же, до чего предусмотрительный человек, даже карта не понадобится… «Шоссе номер тридцать девять до Эштона, — говорилось в письме, — потом сворачиваете влево на шоссе номер пять к западу. Меньше чем через тридцать миль будет поселок Хиллсдейл. Проедете его насквозь и увидите слева бензоколонку, а справа — церковь, там свернете влево на проселочную дорогу: она ведет в холмы и сильно размыта. По ней до конца — это миль шесть, — и вы окажетесь перед воротами Хилл-хауса. Я пишу такие подробные указания, поскольку не советую останавливаться в Хиллсдейле и спрашивать дорогу. Местные жители грубы с чужаками, а всякие расспросы о Хилл-хаусе встречают с откровенной враждебностью. Я буду очень рад, если вы к нам присоединитесь, и надеюсь на встречу в четверг двадцать первого июня…»
Зажегся зеленый; Элинор свернула на шоссе и выехала из города. Теперь, думала она, никто меня не поймает; им даже неизвестно, куда я направляюсь.
До сих пор она еще никогда не ездила одна так далеко. Глупо было делить такой чудный путь на часы и мили; ведя машину точно между разделительной полосой слева и полосой деревьев справа, Элинор представляла его как череду мгновений, увлекающих ее за собой по немыслимо новой дороге в новое место. Путешествие само по себе было ее свершением, цель не представлялась никак, а возможно, и вовсе не существовала. Элинор хотела насладиться каждым поворотом, она любовалась шоссе, деревьями, домами, маленькими уродливыми городишками и дразнила себя мыслью, что может остановиться, где вздумает, и осесть там навсегда. Можно поставить машину на обочине — хотя на самом деле это запрещено, и если она так поступит, ее накажут, напоминала себе Элинор, — и уйти за деревья в манящие поля. Можно бродить до изнеможения, гоняться за бабочками или следовать вдоль ручья, а с приближением ночи выйти к избушке, где бедный дровосек даст ей приют. Можно навсегда поселиться в Ист-Баррингтоне, или Десмонде, или административном центре Берк, а можно просто ехать и ехать куда глаза глядят, покуда колеса не изотрутся вконец и она не окажется на краю света.
А с тем же успехом, подумала она, можно доехать до Хилл-хауса, где меня ждут и где мне обещаны комната, стол и символическое вознаграждение за то, что я бросила все дела и умчалась невесть куда на поиски приключений. Интересно, какой он, доктор Монтегю? Интересно, какой он, Хилл-хаус? Интересно, кто еще там будет?
Элинор уже довольно далеко отъехала от города и теперь ждала поворота на шоссе номер тридцать девять — волшебную нить, проложенную для нее доктором Монтегю, единственную из дорог мира, ведущую в Хилл-хаус; никакой другой путь не связывает ее прежний дом с местом, куда ей хочется попасть. И доктор Монтегю не подвел ни в единой мелочи. Под указателем «Шоссе № 39» был прибит и второй: «Эштон, 121 миля».
Дорога, закадычная подруга Элинор, петляла между полей и садов, являя за каждым поворотом новые чудеса: то смотрящую из-за ограды корову, то апатичную собаку, ныряла в лощины, где притаились тихие городки. На главной улице одного из них девушка миновала большой дом с колоннами, оградой, ставнями на окнах и каменными львами у входа. Ей подумалось, что она могла бы жить здесь, каждое утро стирать со львов пыль, каждый вечер гладить их по голове и желать им доброй ночи. Сейчас — это сегодня, такое-то июня, убеждала она себя, но притом какое-то совсем другое время, новое и длинное-предлинное: за несколько секунд я прожила в доме со львами целую жизнь. Каждое утро я мела крыльцо и стирала со львов пыль, каждый вечер гладила их по голове и желала им доброй ночи. А раз в неделю я мыла им гривы, морды и лапы теплой водой с содой, чистила пасти щеткой. В доме были высокие потолки, сверкали натертые полы и оконные стекла. Хлопотливая старушка экономка в крахмальном фартуке по утрам приносила мне серебряный сливочник, чайник и чашку на подносе, а на сон грядущий — стаканчик бузинного вина, оно так полезно для здоровья. Я обедала в одиночестве за полированным столом в просторной тихой гостиной; на обшитой белыми панелями стене между двумя высокими окнами горели в канделябре свечи. Ела птицу, редис из своего сада и домашний сливовый джем. Засыпала под белым кисейным пологом, и меня охранял ночник в коридоре. На улицах прохожие со мною раскланивались, потому что весь город гордился моими львами. А когда я умерла…