Сальный отложил бумагу, набрал номер на телефоне, кого-то радостно поприветствовал, судя по теплоте голоса, бабенку какую-то. Защебетал довольно.
Сашу вновь начали теребить. О чем говорили Яна и Матвей? Ни о чем не говорили. О чем говорили? Я их не видел. Заколебал, придурок. Я не придурок. Я их не видел.
Паленый, как в клещах, зажал болезненную мышцу над Сашкиной ключицей.
Саша снова заорал.
Сальный прикрыл трубку на секунду, сделал грозное лицо и зашептал злобно:
— Прикрой рот, сученок, — и тут же, сменив тон, вернулся к собеседнице, забубнив игриво.
Саша не послушался — Паленый мышцу не отпускал, заверещал, и спустя мгновение вновь оказался в пакете.
Но на этот раз он уже вспомнил, что пакет можно прокусить, главное — не выдыхать, когда за целлофановой стеной находишься.
Саша втянул в себя, в свой рот повлажневшую, тонкую, прозрачную кожу пакета и цапнул зубами, бодаясь и, кажется, рыча.
Вдохнул счастливо, со свистом. Тут же получил тяжелую, раздраженную оплеуху от Паленого. Неожиданно для себя самого дернулся резко вперед, грохнулся на пол вместе со стулом и, уже лежа на полу, плюнул в эту гниду, на ботинок его. Этим ботинком и получил Саша в лицо, куда-то в переносицу, и вырубился блаженно. Только об этом и мечтал.
Очнулся до обидного быстро — на лицо полили из графина. Такая хорошая вода, хотя, наверное, протухшая уже. Но очень хорошая, сырая.
— Кровищи-то. Ты ему нос, что ли, сломал?
Это, кажется, Серый. Так думал Саша, смаргивая воду, заливавшую глаза.
Какая-то она густая, вода.
— Хули ему будет, — не очень уверенно сказал Паленый.
— Бля, я думал, он сдох тут у вас. Поехали в лесок… — сказал третий.
— А то сейчас Виталич опять прибежит.
— А чего он прибежит? Он в курсе.
— Он в курсе, но ему-то по фигу. Это его не касается.
Саша уже не разбирал голосов. Зато понял, что густая вода — это его кровь из носа. Хотя, странно, боли пока не чувствовалось. Сашу подняли вместе со стулом резко, и в переносицу так екнуло гадко, словно рикошетом от затылочной кости, что он застонал почти по-детски: «Ай-ааай…»
По лицу текло. Опустил глаза — увидел собственный пах весь в крови, куда капало часто сверху. Часто, тяжелыми длинными каплями.
Отстегнули руки от стула — и снова застегнули.
— Пошли, — толкнул кто-то.
Саша, покачиваясь, пошел. Сейчас уже получалось — идти тупо, быть тупым, фокусироваться лишь на том, как тяжело, хлюпая, стекает кровь.
У двери остановили.
— Что, мы так и поведем его? — спросил кто-то. Подняли прямо с пола тряпку, вытерли быстро морду, но только кинули эту тряпку на пол, Саша опять со злобой и старанием шмыгнул носом, выдувая кровь, чтоб — погаже выглядеть, чтоб текло не переставая. В голове мутно полыхнуло от этого. Но сразу как-то по-звериному радостно стало, когда на него заорали злобно:
— Заколебал, мудило! Ну ты мудило, а… Заставили нагнуться, так низко, чтоб не было видно лица — и гнали по коридору — а он нарочно громко дышал, оставляя кровавый следок, словно играя, словно всерьез веря, что его по этому следку отыщут и спасут.
В машине обернули голову, почти до самых глаз, той самой половой тряпкой — ее, оказывается, с собой прихватили. Чтоб машину не испачкал, — онял Саша.
Тряпка была немного сырая, от старой, непросохшей воды, которой пол мыли, — Саша вяло жевал губами эту влагу, ни о чем не думая. Везут куда-то. Пусть везут. Даже на улицу не смотрел, на машины. Отдыхал.
А эти курили. Потом кто-то из них сказал что-то, Сашей нераслышанное, и они стали хохотать.
От смеха, без паузы, перешли к Саше. Начали бить и спрашивать все о том же.
Саша крутился, как мог, — ничего не отвечал, почему-то казалось, что обращаются не к нему, а просто так выкрикивают нелепое: «кто?», «когда?», «сука!».
Кусок мяса, который топчат… Один раз только с удивлением обнаружил, что бьют его огнетушителем по ноге, с явным намерением ногу сломать. Иногда продевало, жгло так глубоко и больно, что Саша начинал орать и дергаться. А потом просто стал орать, не переставая. Не обращая внимания на то, чем бьют и куда и бьют ли вообще. Остервенелый крик увлекал за собой через глотку все его существо, и иногда Саша даже как-то отделялся от себя, слыша крик свой со стороны.
Удивился лишь, когда крик неожиданно стал в разы громче, словно усилили звук, — и только мгновение спустя догадался, что просто тряпка сползла с лица.
Вместе с криком брызги полетели, отчего-то даже не красные, а черные, несколько капель попало на лобовуху.
Серый обернулся с переднего сиденья, заорал:
— Заткните ему рот, бляха-муха, что вы, ей-Богу!…
Тряпку опять натянули, но пока вытаскивали из машины, заехав в какой-то лесок, — тряпка сползла — и ее сорвали, совсем, видимо, не боясь, что их кто-то услышит.
Сашу бросили на землю, и он смотрел в небо, там было пусто.
Мужики, устав от своей мужицкой работы, закурили, перетаптывались иногда, поглядывая на Сашу. Устали…
Серый присел возле Саши на корточки — Саша вдруг услышал, как старые кости Серого хрустнули.
— Слушай, Санек, ты приехал, — сказал Серый. — И можешь отсюда не уехать никогда. Ты прекрасно все понимаешь сам. Здесь, знаешь, сколько таких, как ты, закопано? И никто их не ищет. Ничего в этой стране не изменилось и никогда не изменится. Ее надо любить и беречь такую, какая она есть. Понимаешь меня?
Саша смотрел в небо.
— У вас ничего не получится, зеленые вы дети. Ты знаешь, что Костенко еще в Америке был завербован. Он же агент ЦРУ! Его за это и посадили, потому что он на их разведку работает. Не за ваши ржавые «калаши», дурья ты голова, его посадили. Просто сейчас с Америкой ругаться не с руки, поэтому придумали эти автоматы. Понял?
Так никто в небе и не появился.
— У меня даже показания его есть, — похвастался Серый.
Сашу внезапно озарило.
— А поедемте, посмотрим? — попросил он, почувствовав, что говорит с трудом, и слова у него едва получаются, и рот хлюпает смешно, и язык отчего-то попадает в дырку, хотя там, кажется, недавно был зуб. — Если есть, я тоже начну давать показания.
— Так ты знаешь чего-то?
— Не знаю… но если Костенко агент ЦРУ… я все подпишу. — Саша старался говорить быстро, но все сказанное получилось так, будто молотком ударили по гнилому ореху. Острые осколки… и обломок зуба Царапает язык… И вдохнуть хорошо никак не получается.
— Никуда мы не поедем, друг, — неожиданно вступил Паленый. — Должен на слово поверить дяде. Мы не такси — тебя по городу возить. Говори короче, и поедешь посмотришь. Всю ночь будешь читать.