– Послушайте, я мать троих детей!..
Я:
– Расстрелять!
Мгновенно подбежал часовой, и через полминуты в кабинете никого не было.
Тогда я подошел к столу, налил вина из графина и залпом выпил. Потом положил руку на холодный лоб и сказал:
– Дальше!
Вошел дегенерат. Он советует мне отложить дела и разобрать внеочередное дело:
– Только что привели из города новую группу версальцев, кажется все монашки, они на рынке вели открытую агитацию против коммуны.
Я входил в роль. Туман стоял перед глазами, и я был в том состоянии, которое можно квалифицировать как необыкновенный экстаз.
Я считаю, что в таком состоянии фанатики шли на священную войну.
Я подошел к окну и сказал:
– Введите!
…В кабинет ввалилась целая толпа монашек. Я этого не видел, но я чувствовал это. Я смотрел на город. Вечерело. Я долго не оборачивался, я смаковал: через два часа их всех не будет! Вечерело. И снова предгрозовые молнии резали пейзаж. На дальнем горизонте за кирпичным заводом поднимались дымки. Версальцы наседали люто и яростно – это передают в телефон. На пустынных трактах изредка вырастают обозы и спешно отступают на север. В степи стоят, как далекие богатыри, кавалерийские сторожевые отряды.
Тревога.
В городе забиты магазины. Город мертв и идет в дикую средневековую даль. На небе вырастают звезды и проливают на землю зеленый болотный цвет. Потом гаснут, исчезая.
Но мне нужно спешить! За моей спиной толпа монашек! Ну да, мне нужно спешить: в подвале битком набито.
Я решительно поворачиваюсь и хочу сказать безвыходное:
– рас-стре-лять!..
* * *
но я поворачиваюсь и вижу – прямо передо мной стоит моя мать, моя печальная мать, с глазами Марии.
Я в тревоге метнулся в сторону: что это – галлюцинация? Я в тревоге метнулся в сторону и вскрикнул:
– Ты?
И слышу из толпы женщин горестное:
– Сын! Мой мятежный сын!
Я чувствую, что вот-вот упаду. Мне дурно, я схватился рукой за кресло и пошатнулся.
Но в тот же момент грохотом прокатился хохот, бухнулся о потолок и пропал. Это доктор Табагат:
– «Мама»?! Ах ты, чертова кукла! Сиси захотел? «Мама»?!!
Я мгновенно опомнился и схватился рукой за маузер.
– Черт! – и бросился на доктора.
Но тот холодно посмотрел на меня и сказал:
– Ну-ну, тише, предатель коммуны! Сумей расправиться и с «мамой» (он подчеркнул «с мамой»), как умел расправляться с другими.
И молча отошел.
…Я остолбенел. Бледный, почти мертвый, стоял я перед молчаливой толпой монашек – с растерянными глазами, как затравленный волк. (Это я видел в гигантское трюмо, висевшее напротив.)
– Да! – схватил наконец и другой конец моей души! Уже не пойду я на край города преступно прятать себя. И теперь у меня есть только одно право:
– никому, никогда и ничего не говорить, как раскололось мое собственное «я».
Я не потерял головы.
Мысли резали мой мозг. Что я должен делать? Неужели я, солдат революции, оплошаю в этот ответственный момент? Неужели я покину свой пост и позорно предам коммуну?
…Я сжал челюсти, хмуро посмотрел на мать и сказал резко:
– Всех в подвал. Я остаюсь здесь.
Но не успел я этого произнести, как снова кабинет задрожал от хохота.
Тогда я повернулся к доктору и отчетливо бросил:
– Доктор Табагат! Вы, очевидно, забыли, с кем имеете дело? Не хотите ли и вы в штаб Духонина… с этой сволочью! – Я махнул рукой в ту сторону, где стояла моя мать, и молча вышел из кабинета.
…Я ничего не услышал позади себя.
* * *
…От дворца я двинулся, как пьяный, в никуда, по сумеркам предгрозового душного вечера. Канонада росла. Снова вспыхивали дымки над дальним кирпичным заводом. За курганом грохотали панцерники: это шла между ними решительная дуэль. Вражеские полки яростно наседали на инсургентов. Пахло расстрелами.
Я шел в никуда. Мимо меня проходили обозы, пролетали кавалеристы, грохотали по мостовой тачанки. Город стоял в пыли, и вечер не разрядил заряд предгрозья.
Я шел в никуда. Без мысли, с тупой пустотой, с огромной тяжестью на своих сгорбленных плечах.
Я шел в никуда.
III
…Да, это были невыносимые минуты. Это была мука. Но я уже знал, как поступлю.
Я знал и тогда, когда покинул дворец. Иначе я не вышел бы так быстро из кабинета.
…Ну да, я должен быть последовательным!
…И всю ночь я разбирал дела.
Тогда на протяжении нескольких темных часов периодически вспыхивали короткие и четкие выстрелы:
– я, главковерх черного трибунала коммуны, выполнял свой долг перед революцией.
…И разве это моя вина, что образ моей матери не оставлял меня в эту ночь ни на минуту? Разве это моя вина?
* * *
…В обед пришел Андрюша и бросил хмуро:
– Слушай! Разреши ее выпустить!
Я:
– Кого?
– Твою мать!
Я:
(молчу).
Потом чувствую, что мне до боли хочется смеяться. Я не выдерживаю и хохочу на все комнаты.
Андрюша сурово смотрит на меня. Его решительно нельзя узнать.
– Слушай. Зачем эта мелодрама?
На этот раз мой наивный Андрюша хотел быть проницательным. Но он ошибся.
Я (грубо):
– Проваливай!
Андрюша и на этот раз побледнел.
Ах, этот наивный коммунар абсолютно ничего не понимает. Он совершенно не знает, зачем эта бессмысленная звериная жестокость. Он ничего не видит за моим холодным деревянным лицом.
Я:
– Звони в телефон! Узнай, где враг!
Андрюша:
– Слушай!..
Я:
– Звони в телефон! Узнай, где враг!
В этот момент над дворцом с шипением пронесся снаряд и разорвался неподалеку. Зазвенели окна, и эхо двинулось по гулким, пустым княжеским комнатам.
В трубку передают: версальцы наседают, уже близко: в трех верстах. Казачьи разъезды показались возле станции: инсургенты отступают. Кричит далекий вокзальный рожок.
…Андрюша выскочил. За ним я.
…Курились дали. Снова вспыхивали дымки на горизонте. Над городом тучей стояла пыль. Солнце-медь, и неба не видно. Только горняя мутная пыль мчалась над далеким небосклоном. Вздымались с дороги фантастические метели, бежали в высоту, разрезали просторы, перелетали жилища и снова мчались и мчались. Стояло, как зачарованное, предгрозье.