— Так, значит, я был проклятым распутником? — удивленно протянул он.
— Не знаю, но вполне возможно. Ты так прекрасен, добр и очарователен.
Он вовсе не хотел высказывать вслух подобные мысли, но, когда Джинни ответила, да еще с такой бесстрастной вежливостью, Алек взорвался:
— Почему ты с таким великолепным спокойствием говоришь об этом? Неужели не можешь хоть чуточку ревновать, черт побери? Проклятие, ты моя жена, а не сестра, пропади все пропадом!
— Хорошо, — прошипела Джинни, поворачиваясь лицом к Алеку, и отвесила ему пощечину, такую увесистую, что голова его резко дернулась. Глаза Джинни горели яростью, груди вздымались. — Ты ублюдок! — И снова, тяжело дыша, ударила его по щеке.
— Довольно! — Алек перехватил ее запястье и отвел руку. — Довольно, я сказал.
Наконец ему удалось окончательно вывести Джинни из себя.
— Ты заслуживаешь наказания, понятно? Может, я не разбираюсь в том, что модно, а что нет, в платьях и шляпках…
— Какое великолепное преуменьшение!
— Прекрасно. Считай, что я слепа и не умею видеть вещи в правильном свете. Но по крайней мере я правдива, преданна и не обращаю внимания на мужчин, а ты — высокомерный негодяй, отвратительный развратник, и я надеюсь… твои причиндалы сгниют и отвалятся!
Алек ошеломленно уставился на нее, потрясенный столь изощренным проклятием:
— Сгниют?
— Да!
— Какое омерзительное пожелание! Как только тебе такое пришло в голову! Господи Боже, что же тогда будешь делать ты? Могу я напомнить тебе, Юджиния, что ты, единственная из всех женщин, должна бояться этого больше всего? И потом, разве я не был тебе верен?
— Мы слишком недолго женаты.
— Верно. Тем не менее не стоило бы сыпать такими страшными проклятиями. Ну а теперь, нравится тебе или нет, завтра же мы едем за покупками…
Он осекся, неожиданно вспомнив худенькую, похожую на птичку женщину, окруженную отрезами ткани, весело щебечущую, бросавшую на него одобрительные взгляды и говорившую с отчетливым американским акцентом.
— Портниха в Балтиморе… думаю, я только что ее видел. Странно, как неожиданно все приходит на память. Скорей уж мне следовало бы увидеть нашу брачную ночь, а не какую-то незнакомую женщину.
— Должно быть, встреча и беседа с ней оказались весьма памятными.
— О, в этом я сомневаюсь. Юджиния. Так, значит, я женился на женщине, совершенно не умеющей одеваться! Ну что ж, ничего не поделаешь! Зато тебе никогда больше не придется собственноручно пришивать кружево, чтобы скрыть груди!
Неожиданно он расхохотался, весело, заразительно, и Джинни страшно захотелось убить его. Но Алек, держась за живот, продолжал смеяться, пока по щекам не покатились слезы.
— Господи, это кружево! Местами оно свисало так, что можно было видеть всю грудь!
Алек по-прежнему сжимал ее запястье, так что Джинни не могла ударить его.
— Поверишь, кое-где даже нитки торчали наружу! И они даже не были такого же цвета, как кружево или эти чертовы оборки!
Алек уже задыхался от смеха.
Джинни молча терпела приступ веселья, пока карета не остановилась у городского дома Карриков. К этому времени дождь лил как из ведра. Джинни, не дожидаясь, пока Алек поможет ей, выскочила из экипажа и бросилась к крыльцу. На бегу она слышала за спиной раскаты хохота, но, когда, споткнувшись, потеряла равновесие и схватилась за перила, услышала его встревоженный голос:
— Джинни! С тобой все в порядке?
Джинни выпрямилась и, отряхивая юбки, не глядя на мужа, пробормотала себе под нос:
— Злосчастное, заносчивое создание!
— Неужели?! — И Алек снова рассмеялся.
Однако, когда через полчаса Алек вошел в ее спальню, он был совершенно серьезен. Остановившись у постели, он тихо спросил:
— Почему ты спишь здесь? Тебе ведь не нравится эта комната? Я предложил тебе жить в моей.
— Я хотела врезать тебе чем-нибудь по голове, что, конечно, привело бы к моему аресту за убийство, поэтому решила спать здесь, в одиночестве.
— Я подпишу специальный документ, в котором говорится, что, если жена прикончит меня, суд должен ее оправдать, с тем чтобы она не была повешена в Тайберне. Ну а теперь, пойдешь со мной или я останусь здесь, у тебя?
— Алек, — срывающимся голосом пробормотала Джинни, — именно сейчас ты мне совсем не нравишься. Лучше уйди.
Она ничего больше не успела сказать, потому что Алек нагнулся, подхватил ее на руки вместе с одеялами и понес в свою спальню.
— Я подумываю насчет того, чтобы забить смежную дверь. Твое место со мной, жена, и не забывай этого.
Только теперь он поцеловал ее. Медленно, очень крепко, и Джинни не смогла придумать ни единого довода против столь категоричного утверждения.
— Хорошо, — согласилась она, отвечая на поцелуй.
Удовлетворенно вздохнув, Алек положил жену на постель и поспешно освободился от халата. Джинни подумала, что сегодня его прекрасные глаза блестят особенно ярко. Обнаженное тело выглядело таким совершенным и сильным, что Джинни страстно захотелось прижать его к себе и не выпускать из объятий. Никогда.
Но Алек, заговорщически улыбаясь, в мгновение ока стащил с нее ночную сорочку и перевернул на живот.
— Ну вот, — выдохнул он, — именно это мне так хотелось сделать. Думаю, тебе тоже понравится.
Он заставил Джинни встать на четвереньки и нагнулся над ней, лаская свисающие, словно спелые плоды, груди, и, когда наконец вонзился в нее сзади, Джинни выгнула спину, прижимаясь бедрами к его животу, и Алек, застонав, прикусил зубами мочку ее уха. Потом его пальцы скользнули ниже, запутались в тугих завитках, только чтобы отыскать и дразнить набухшую раскаленную точку, где, казалось, сосредоточилось желание, и наступил ее черед стонать и кричать, выплескивая ослепительно прекрасные ощущения, захлестывающие ее жгучими волнами.
— Алек, — охнула Джинни, — о, пожалуйста, Алек…
Алек начал двигаться короткими, жесткими толчками, пока пальцы плели волшебное кружево ласк, сводя Джинни с ума. Она встречала его на полпути, жалея лишь о том, что не может поцеловать его, почувствовать его язык во рту, теплое дыхание на щеке, когда он взорвался горячим фонтаном семени.
— Это было прекрасно, — шепнула она позже, лежа на боку и положив голову ему на плечо.
— Да, — рассеянно отозвался Алек.
— Что, милый? Что стряслось?
— Мы уже делали это раньше.
— Да, в Балтиморе.
— Я не вспомнил это… не видел, как остальные вещи… просто почувствовал… не знаю, сможешь ли ты понять… словно что-то знакомое… сознавать, как глубоко я в тебе, знать ощущение веса твоих грудей в ладонях, таких теплых и мягких… и твоей плоти… горячей, влажной, набухшей… и потом, когда ты вздрагиваешь и выгибаешься, и ноги трясутся, и я врезаюсь все дальше, так что становлюсь частью тебя… или ты — частью меня, что, в конце концов, одно и то же.