Леденящее напряжение и тревоги, пусть и ненадолго, растворились в дружном хохоте. У Джейсона стало легче на душе. Покрепче сжав маленькие тельца и время от времени целуя розовые щечки, он принялся медленно вальсировать по комнате. И увидел, как мать, приподняв юбки, быстро подошла к пианино и заиграла вальс, который Джейсон два месяца назад слышал на балу в Балтиморе.

Джеймс Шербрук, лорд Хаммерсмит, старше своего брата на двадцать восемь минут, сидел на диване, с наслаждением ощущая теплый бок прижавшейся к нему жены, и смотрел на Джейсона. И ничуть не удивлялся тому, как естественно выглядит тот с двумя детьми на руках: Джеймс Уиндем часто писал, как хорошо ладит Джейсон с его четырьмя ребятишками. Интересно, рассказал ли ему Уиндем о письмах, которые присылал сюда, в Нортклифф: сначала, чтобы ободрить семью, а потом – перечислить успехи Джейсона на скаковом кругу, сообщить о кобылах, выбранных для выведения чистокровок, чудесном жеребце, найденном для него Джейсоном, жеребце, принесшем Джеймсу целое состояние на скачках.

Но все письма не возместили потерянные годы.

Сердце Джеймса, казалось, вот-вот разорвется от бушующих эмоций. Но по крайней мере после двух лет равнодушных отписок брат немного пришел в себя и признал существование родных.

Малыш Дуглас прав: теперь никто не скажет, что эти двое – на одно лицо. Нет, черты остались прежними, но теперь их не спутаешь. Джейсон более… как бы лучше подобрать определение… более аскетичен, хотя ничуть не похудел, и перемены скорее можно назвать внутренними. Где-то в глубине глаз прячется страдание, и Джеймсу больно видеть это, хотя он все понимает.

Характеры у них всегда были разными. Но между ними существовала неразрывная внутренняя связь. Каждый чувствовал тревоги брата, точно знал, что тот испытывает в любую минуту. Но жизнь развела их, превратив в совершенно непохожих людей, которым вот-вот исполнится тридцать.

Джеймс глянул в сторону улыбавшегося отца. Почти шестьдесят, а волосы до сих пор густы и черны с небольшими проблесками серебра, чем он неизменно хвастался жене.

Джеймс заметил Холлиса, стоявшего в дверях и притоптывавшего ногой в такт вальсу. Он тоже улыбался. И в этой улыбке сияли любовь и облегчение, согревшие Джеймса до глубины души. Он лучше других знал, что ощущает Холлис.

Теперь Джеймсу оставалось понять, что у брата на уме. Но не сегодня. Его чудные, громкоголосые, требовательные малыши спасли вечер, превращавшийся в пытку молчанием, когда каждый боится сказать что-то, что может быть неверно истолковано.

– Я уже говорил тебе сегодня, что ты ужасно умна? – прошептал он Корри.

– Я не слышала ничего подобного с мая прошлого года.

Он погладил ее щеку.

– Ты сумела непонятно каким образом заставить замолчать Дугласа и Эверетта, и взгляни, что произошло: Джейсон вальсирует с ними.

– Похоже, мне ничего другого не оставалось.

Джеймс взял руку Корри, откинулся на спинку дивана и отдался теплу ее смеха.

Джейсон вернулся домой. Наконец, он вернулся домой, и это самое главное!

Глава 4

Братья стояли бок о бок на скале, выходившей на долину Поу, и неловко молчали.

– В детстве мы проводили здесь столько времени, – пробормотал наконец Джеймс. – Помнишь, ты так разозлился на меня, что швырнул с обрыва мой учебник?

– Помню, как сбросил книгу и засмеялся, когда ветер подхватил ее и унес… только вот понятия не имею, из-за чего вышла ссора.

– Да и я тоже, – засмеялся Джеймс.

– Зато помню, как вы с Корри любили валяться здесь в ясные вечера и любоваться звездами.

– Мы до сих пор удираем сюда. Мальчики слышали, как я толкую об Астрономическом обществе и о том, что мой телескоп недостаточно силен. К сожалению, теперь они требуют, чтобы мы брали их с собой. Можешь себе представить? Трехлетние сорванцы сидят смирно дольше тридцати секунд!

– Такого быть не может! – засмеялся Джейсон. – Элис Уиндем, четырехлетняя дочь Джеймса и Джесси, посмотрела бы на звезды и, обсосав палец, немедленно потребовала бы яблочного пирожного. Но не пройдет и нескольких лет, как вы четверо разляжетесь тут, как бревна в очаге, любуясь небесами.

Они снова замолчали. И тут Джеймс, не в силах вынести неопределенности, схватил брата и прижал к себе.

– Клянусь Богом, мне тебя недоставало. Словно часть меня самого мгновенно исчезла. До чего же трудно было жить без тебя, Джейсон!

Джейсон оцепенел. Застыл. Ровно на три секунды. Пока не увидел на лице Джеймса счастливое облегчение оттого, что он, Джейсон, едва не погубивший брата, вернулся домой. И это великодушие потрясло Джейсона. Не выдержав напряжения, он невольно отстранился. Почувствовал себя глупым, неуклюжим и таким несчастным, что в сотый раз пожалел о том, что содеянного не исправить, как бы ему ни хотелось. И ничего уже не изменишь.

– Прости меня, Джеймс, – хрипло выговорил он, – но мне так тяжело. До чего это похоже на тебя: не вспоминать о плохом. Принять меня таким, каков я есть. Примириться.

– Неужели не понимаешь? Мне ни с чем не пришлось мириться. Просто ни в чем тебя не винил. Ни я, ни остальные.

– Правда есть правда, – отмахнулся Джейсон. – Ты знал, что я не мог оставаться здесь после того, что натворил.

– Я знал, что ты испытывал, и понимал тебя, хотя для меня твой отъезд был невыносим. Для мамы с отцом – тоже. Без тебя пришлось очень трудно, Джейс. – Он помедлил, стараясь взять себя в руки, и перевел взгляд на зеленую долину Поу. – Теперь ты останешься дома?

– Да. Правда, постараюсь купить собственное имение. Хочу устроить там конеферму.

Джеймс ощутил порыв гордости за брата. Ему хотелось рассказать о письмах Уиндема, утверждавшего, что Джейсон творит чудеса с лошадьми и вскоре станет одним из лучших коннозаводчиков Британии.

– И что ты хочешь купить? – спросил он с небрежным видом.

– Что-нибудь поблизости от Нортклифф-Холла, разумеется.

Джеймс едва удержался от радостного вопля и, задышав свободнее, наградил брата самодовольной ухмылкой.

– Можешь не верить, Джейс, но старый сквайр Ховертон, – помнишь, мы прозвали его Старым Кальмаром, потому что у него всегда хватало рук, чтобы поймать тебя, сколько бы маленьких воришек ни роилось в его яблочном саду, – умер года два назад. А его сын Томас, вечно ругавшийся с отцом из-за денег, которые, по его мнению, сквайр бросал на ветер…

– Да, мне всегда хотелось швырнуть его в сточную канаву. Редкостный осел!

– Он и сейчас не изменился. Такой же глупец. Объявил о продаже поместья через минуту после похорон отца. Но покупатели не очень торопятся, поскольку Томас запросил слишком дорого, возможно, потому, что на него насели кредиторы. Я слышал, что он – завсегдатай всех игорных заведений в Лондоне.